– Ну, рада, что у вас все хорошо, – говорю я. От меня не ускользает ирония моих слов. Меня неудержимо тянет в этот сарай. Я чувствую слабость от голода, еле удерживаясь на ногах, и почти дрожу, как тонкая безлистная ветка на холодном ветру. Мои зубы тихонько постукивают.

Лео распахивает дверь со стороны водителя. Со своего места он переполз на мое и теперь выходит из машины.

– Ну, здравствуйте, юный сэр. Приветствую, – Генри протягивает Лео большую, покрытую коричневыми пятнами руку и пожимает его ручонку. Лео смотрит на меня и застенчиво улыбается.

– И как тебя зовут? – спрашивает Генри. – Или мне так и обращаться к тебе «юный сэр»?

– Лео.

– Леонардо да Винчи! Хорошо! Думаю, не стоит удивляться, что мистер Леонардо да Винчи выбрал наш хлев как площадку для своих творческих поисков.

Лео снова смотрит на меня, высунув кончик языка.

– Что? – переспрашивает он у Генри. Генри посмеивается.

– Ты хочешь рисовать в хлеву, верно?

– Ага! Там есть коровы?

– Конечно есть, и, если пойдешь за мной, я тебя с ними познакомлю.

Генри подмигивает мне, затем они с Лео идут к сараю, а я достаю наши инструменты и материалы из багажника. Сегодня немного теплее. Снег растаял кое-где пятнами.

– Надеюсь, ты взял цветные карандаши, – слышу я голос Генри, – потому что эти коровы иногда ни с того ни с сего меняют цвет. Ты смотрел фильм «Волшебник страны Оз»?

Когда я подхожу к коровнику, Генри вместе с Лео стоит перед первым стойлом, держит корову за шею, а Лео гладит рукой по ее шкуре. Другие коровы с любопытством высовывают головы в центральный проход. Слева на одну морду меньше, чем справа.

– Никогда нельзя подходить к корове сзади, – объясняет Генри, – а к лошади тем более, потому что – посмотри на этих красавиц. – Старик наклоняется, поднимает переднюю ногу коровы и показывает Лео копыто. – Эта милая дамочка – ее зовут Бернис – на вид просто милашка, но при случае может лягнуть копытом так, что вышибет вам мозги прямо в соседний округ, так что будь внимательнее и не подходи к ней слишком близко. Хорошо, юный сэр?

Лео кивает, Генри хлопает его по плечу и идет к выходу.

– И можно вас попросить об одном одолжении? – спрашивает он, поворачиваясь к нам. – Когда закончите, загляните к нам на чашечку горячего шоколада. Мэй, уверен, будет рада познакомиться с этим джентльменом.

При упоминании слова «горячий шоколад» глаза Лео загораются. Он улыбается и с жаром кивает.

– Спасибо, Генри, – благодарю я. – Обязательно заглянем.

– Хорошо вам порисовать! – кричит он, закрывает дверь и уходит.

Я подталкиваю пару тюков сена к первому стойлу, чтобы нам было на чем сидеть, и мы ставим перед ними мольберты.

– Так, Лео, – объясняю я сначала, – это будет упражнение на скорость. Мы попытаемся уловить общие очертания и движение коровы. Ради нас она не будет стоять на месте. Она все время будет менять положение и шевелиться. Свет и тень тоже будут ложиться по-разному. Чем точнее ты пытаешься передать образ, доводя каждую его часть до совершенства, тем несовершеннее становится целое. Поэтому мы сделаем как можно больше быстрых набросков.

Лео принимается за работу, сосредоточенно наморщив маленький лобик. Я сижу рядом с ним пару минут и смотрю. Часто ученики смущаются, когда я наблюдаю за их работой, но Лео, похоже, даже не замечает моего присутствия. Так же, как и для меня, мир за пределами листа бумаги или холста перестает для него существовать.

Он не прислушивается к моему совету. Он рисует и перерисовывает морду коровы точно так же, как корова жует и пережевывает солому, которой набит ее рот. Коровья пасть лениво двигается по кругу, губами, как пальцами, нащупывая остатки соломы. Лео проводит линии, а затем стирает их ластиком. Я могу судить о его растущем недовольстве по тому, как он все сильнее давит на ластик.

В характере Лео есть одна едва заметная черта – упрямство, которое проявляется только в его творчестве. Я принимаю это за хороший знак. В жизни Лео так мало зависит от него самого, его действий, и это упрямство, как мне кажется, говорит о том, что именно в творчестве, как ни в чем другом, он чувствует собственную волю.

Лео поворачивается и печально смотрит на меня.

– Mon chou, – мягко настаиваю я, – вспомни, что я говорила: быстрые свободные линии. Не думай слишком много. Нужно почувствовать. Доверься своему телу, рукам и глазам. И вот, возьми лучше это.

Я достаю из пенала немного тупой карандаш 4В, с мягким и темным графитовым стержнем, и протягиваю ему. С карандашом такой мягкости, 4B, хочешь или не хочешь, а штрихи будут жирными и темными. Нерешительно он протягивает мне свой любимый HB с тонким, хорошо заточенным острием.

– Быстрые, свободные линии, – повторяю я. Подношу свой карандаш к бумаге и провожу по ней кривую волнистую линию. У меня так трясутся руки, что я сомневаюсь, что получится даже простой набросок. Лео внимательно следит за моими движениями, дыша ртом из-за заложенного носа. Я слышу, как при каждом вдохе из его груди вырывается мокрый хрип.

Через тридцать секунд из редких размашистых штрихов на листе возникает корова. Лео смотрит на меня, уголок его рта приподнимается в легкой улыбке.

– Корова, – говорю я. – Видишь?

Лео не отвечает, но целеустремленно поворачивается к своему листу.

– Минутку, – прошу я. – Мы устроим гонки на время. За одну минуту тебе нужно в общих чертах нарисовать корову так, чтобы было понятно, что это. Vite! Vite! [85]

Он рисует, и его движения восхитительно быстры и свободны. Он смеется и, не задумываясь, водит карандашом по бумаге, и мне приходит в голову, какой Лео все-таки странный. Его мало интересует то, что радует других детей: машинки, куклы, сериалы. Он получает удовольствие от искусства, почти как я. Он любит его, огорчается из-за него, уже упорно пытаясь уловить ускользающую красоту. Если он будет продолжать в том же духе, то к восьми годам, как Пикассо, сможет делать неотличимые от оригинала копии Веласкеса. В двадцать лет он мог бы стать новым Пикассо. Кем он станет в моем возрасте – в двести лет? А в триста? Тут мне уже не с чем сравнивать. Я с испугом ловлю себя на том, в какие темные дебри забрели мои мысли, и отмахиваюсь от них.

– Très bien! Осталось десять секунд! – шутливо