боль, которую я должен пронести, я не хочу как-то ее ослабить или отказаться от нее, я не хочу… Как ты говоришь? Вернуть Чжоу Ханя. Точнее, хочу, конечно, но пути назад не бывает, я ведь тоже слушал сказки в детстве и знаю, что за такие вещи обычно платят очень высокую цену, и я не знаю, когда ты успела это придумать, но я даже в мыслях не могу допустить, что совершу что-то страшное, чтобы его вернуть. Я совершил ошибку и… Да, я могу только принять это, – Сунь Ань неловко, косо улыбается. – Я столько лет лез всем помогать, будто думал, что спасу этим всех вокруг, но оказалось, что я не могу спасти даже Чжоу Ханя. И я больше не могу пытаться лечить что-то, что мне вылечить не под силу. Поэтому уходи. И оставь меня. Мы приедем через два дня, и сейчас я просто хочу тишины.

Когда за Ван Сун закрывается дверь купе, он роняет голову на скрещенные на столе руки и кричит, пока не начинает кашлять.

– Сунь Ань? – в дверь стучит Ли Сяолун, и Сунь Ань, не выдержав, швыряет в нее стаканом. Тот разбивается с оглушительным звоном, который впивается болью в виски. – Все хорошо? Ван Сун проснулась, попросить ее зайти к тебе?

– Она только что у меня была, отстань! – зло бросает Сунь Ань.

– Тебе приснилось, наверное, – возражает Ли Сяолун. – Мы все это время были в одном купе, и она спала.

Может, и приснилось. И так нелюбимый Чжоу Ханем дьявол правда к нему приходил, где же еще, как не в поезде посреди бесконечного белого мира?

– Может быть, – безжизненно соглашается Сунь Ань и снова закрывает глаза.

Он просыпается еще пару раз – чтобы поесть, точнее, позволить Ли Сяолуну впихнуть в него хоть что-то и чтобы перелечь на соседнее сидение, потому что от лежания в одной позе у него начинают болеть все кости.

Перед выходом к нему в купе еще раз заходит Ван Сун и окидывает недовольным взглядом.

– Вставай, что ли, – она пихает его в бок, несильно, но неприятно.

– Встаю, – мрачно отзывается Сунь Ань и утыкается носом обратно в обивку.

Он не то, чтобы хочет спать. Напротив, ему уже осточертело так лежать – голова туманная и жутко болит в висках от того, что он много плакал, ничего не ел, еще и кричал, колени и локти ноют от того, что он давно не двигался, живот урчит, – но если он сейчас встанет, пути назад не будет. Ему придется признать, что они почти добрались до Лондона, осталось пересесть на поезд в Париже, доехать до ближайшего портового и оттуда только доплыть.

Это значит, придется увидеть господина Эра и сказать ему, что он не справился.

Что господин Эр был прав, и он действительно погубил Чжоу Ханя.

Проще было выпрыгнуть из поезда где-то по пути. Но Вирджиния ведь говорила – он сам себе опора, самая крепкая стена и поддержка. Он должен остаться, должен выбирать, что делать дальше, должен отдать Чжоу Ханя морю и небу, а потом… а потом пойти дальше и научиться справляться сам.

Должен – потому что не может позволить своему Китаю, своей Поднебесной, своему Срединному царству забрать у него остальное: память о Чжоу Хане, о матери. Забрать его самого.

Ван Сун вздыхает и садится рядом с ним.

– Надо вставать и идти дальше, понимаешь?

– Да, – кивает Сунь Ань и буквально слышит, как скрипит шея.

– Чжоу Хань бы расстроился, если бы увидел тебя в таком состоянии.

– Да, я тоже расстроился, когда увидел его в мертвом состоянии! – зло вздыхает Сунь Ань, не понимая, на кого он злится: на Чжоу Ханя, на себя, на Ван Сун ли.

На это Ван Сун ничего не говорит.

– Я видела очень много мертвых, – произносит она после паузы. – И все они… Уже не так ощущали жизнь, как ощущаем ее мы.

– Снова ты сказки рассказываешь.

– Даже если сказки! – всплескивает руками Ван Сун. – Даже если они, но пойми, сейчас есть только ты, и только ты можешь решить, что делать дальше.

– Ладно, – Сунь Ань пожимает плечами, а затем встает и начинает собираться. Пора ему попрощаться с Поднебесной навсегда.

* * *

Телеграмма ему приходит краткая, оставляющая широкое поле для интерпретаций, все, как любят модернисты, проще говоря: «Приеду в Париж в начале декабря». Очевидно, Чжоу Хань – Сунь Ань бы пожалел денег на послание ему или проклял бы из принципа, но тогда непонятно, почему «приеду»? Опять же, будь это Сунь Ань, ему можно простить ошибки в языке, но речь Чжоу Ханя была чистой, без единого изъяна, тогда почему он едет один? Зачем в Париж?

Разумеется, Жильбер как истинный человек уже немолодого возраста успел надумать всякого: из Китая их прогнали, у них в семье кто-то умер, они до Китая вообще не доехали, кто-то заболел, не получилось найти транспорт, Сунь Ань забыл взять с собой зубную щетку. Вариантов было бесконечное множество, поэтому он оказался одновременно встревожен и заинтригован и с интересом ждал декабря.

Он в этом году выдался противный – снег падал и почти сразу таял, под ногами скользила грязная жижа, которая потом липла к ботинкам и растаскивалась по всему дому, студенты прониклись духом праздника и стали появляться на занятиях в три раза реже обычного, владелица его квартиры начала ворчать из-за того, что тот отказывается украшать дом. Он все возражал, мол, какое украшать! Второе декабря! Но она лишь фыркала и обещала поднять плату в качестве налога на отсутствие компанейского духа, надо будет ей сказать, что коммунизм сейчас не в моде.

Его навестила сестра. Зашла, не постучавшись, неловко улыбнулась. Сказала: «прости, что так долго». Она вся сверкала от счастья – казалось, годы совсем ее не задели. А он удивился только – зачем столько лет обижался? На что? Разве ему хорошо было без нее, без ее укоров, без ее шуток, без ее тепла? И он как в юношестве сел рядом с ней на пол, положил голову ей на колени, расплакался. А Вирджиния только шептала что-то успокивающе, говорила, что все хорошо, они обязательно со всем справятся. «А помнишь, ты говорила, что меня не тронут, а миссионерство разрешили?» – весело спросил Жильбер, – «а ведь вторая война началась с убийства миссионера»[41]. Хотя лично ему правда стоило бояться другого.

– Ты не думал хоть раз еще сходить в церковь? – спросила она уже перед уходом. – Не думаю, что ты там был хоть