«Царица, казните меня. – Я попытался выбраться, но вывихнутая ступня распухла и застряла в капкане дубовых корней. – Я хочу исчезнуть. Я не уйду с фракийками».

Эгерия, словно пребывавшая в ином эфире, не слышала моих стонов. Она произнесла следующее:

«В празднество божественных супругов Вертумна и Помоны, тринадцатого августа, ровно в полночь с криком Каладрия тебя настигнет проклятие твоего молочного брата».

«Что?..» – я прекратил метания и застыл, как пойманный зверёк.

«Упьётся вусмерть из рога изобилия вечный раб Вакха, сама кровь его обратится в вино. Вакхант, которого воротит от капли вина, ибо сам он – вино».

Казалось, я поседел от ужаса. Слова долетали ядовитыми африканскими иглами и входили в уши острыми спицами.

«Осталось три дня, вакхант».

«Меня настигнет проклятие Ливия? – спросил я, дрожа от негодования. – Из-за того, что я стану жрецом Бахуса вместо него?»

Эгерия улыбнулась и покинула меня. Я услышал голоса в чаще леса: один из них принадлежал лекарю клана Туций – Плотию, – а второй…

«Луциан!» – Ливий бросился ко мне и попытался оттянуть корягу, стиснувшую распухшую ногу.

«Юный господин так испугался за тебя, Луциан, – сказал Плотий, подхватывая меня под руки, чтобы извлечь из ловушки, – что научился говорить».

За завесой гнетущих чувств я и не заметил, что к Ливию вернулся голос. Он позвал меня по имени.

Меня извлекли из западни. Плотий взял меня на руки, подложив руки под лопатки и колени. Я попросил Ливия подойти.

«Сдохни в канаве, Ливий Туций, вместе со своим отцом, – прошипел я не своим голосом, жестоко посмотрев бывшему другу в глаза. Как пронзённый стрелой, тот отшатнулся. – Вы отняли мою судьбу, а взамен наградили проклятием. Хитрые выродки гадюки – обдурили моего отца, чтобы обмануть Фортуну и подменить тебя на меня. Ты противен и ненавистен мне, Ливий».

Больше я с ним не говорил. Два дня меня выхаживали и в преддверии дня Вертумна и Помоны отправили в далёкий скит в эскорте фракийских жриц. Они показали мне мир, который я почти не запомнил, ибо в Авентинской роще, где в полночь меня посвящали в вакханты – жестокой пыткой тела и духа, через которую проходили все почитатели жестокого культа, случился первый приступ.

За ним – ещё один. И ещё. Жрицы решили, что я благословлён Бахусом, ибо они не успели опоить меня, а я опьянел с криком дикой птицы – очередной божественный знак. Жрицы не старались помочь, только напивались сами и кидались в пляс. В пёстром танце, на границе бытия и небытия, я и провёл три года юношества.

Я рано познал деву. Но не помнил, каково это – чувствовать тепло женского тела, ибо мною руководил дух пьянства. Помню, что она была в два раза старше и имела зарубцевавшийся шрам на дряблом животе.

Ещё научился готовить отвары и нажористые бульоны, но не для того, чтобы ухаживать за близкими: каждое утро меня тошнило кровью. Жрицы вливали в меня кислые, разбавленные с мёдом и травами вина, забродившие на солнце браги, роскошную цекубу[23] или дешёвую вязкую дрянь. Моё тело тут же отвергало принятое.

Они посовещались и перестали травить меня. Ведь Вакх обращал мою кровь в вино. Моё тело изживало мой дух.

Когда в одном из бесчисленных лесов на нас напало безымянное племя, я испытал приступ. Шестнадцатилетний юноша сумел ранить дикарей, сломать их оружие и помочь жрицам сбежать из заточения. И, только мы покинули лесные границы, меня осыпали славой и нарекли номеном Сильва.

«Чего ты хочешь, Луцианчик? – спросила старшая жрица Нефтес, свесив ногу с сука, на который взобралась, чтобы похмелиться в тени кроны. – Ты спас нас от смерти в пасти варваров. Желай, чего угодно сердцу».

Минула неделя, как наш след, ведущий из лагеря дикарей-каннибалов, остыл.

«Домой, к отцу», – сказал я.

Нефтес, Мелина и Ианта смеялись надо мной, пока я наматывал на палец осоку, сдавливая его добела. А после Нефтес сделала два шумных глотка и испустила отрыжку. Мелина и Ианта начали драться и кусаться, рыча, словно дикие кошки. Они разделись и побежали к пруду, толкаясь и хохоча.

«Так тому и быть», – голос Нефтес разбил стену из слёз.

Я сморгнул их, вытерся рукавом и переспросил, не послышалось ли мне. Но Нефтес, разморившись под солнцем, уснула, свесив члены, как выброшенный на берег осьминог.

Девы сдержали обещание и через месяц я бежал через авентинское подножие к отцу. Он оторвался от огорода – морщин стало больше, но тело укрепилось от физической работы. Отгородился от солнца, не понимая, кто мчит к нему во весь опор. Когда отец узнал меня, мы оба не сдержали слёз.

Я остался жить с ним в хижине за чертой Рима. Простил ему всё, что можно было простить, и скрывал недуг, чтобы не беспокоить пожилое сердце. Отец списывал мои спонтанные опьянения на то, что я втихаря надираюсь, а история про побег от варваров повергла его в такой шок, что он недели две боялся отпускать меня в угодья дальше Рима, как царевну.

Празднества я посещал из уважения к богам, в честь которых они устраивались. По той же причине пропадал на вакханалиях неподалёку от дома – и это были наиболее страшные дни. Цивилизованные же празднества нравились мне не больше: голос Антония Туция в тоге Священного царя раскалывал череп, будто топор. Ливия я избегал, хоть и встречал в толпе время от времени. Он не замечал меня.

Большей частью я жил у Авентина и помогал отцу по хозяйству. Иногда ходил на охоту или рыбачил. В остальное время присоединялся к вакхантам вместе с отцом – танцевал, притворялся, что пью, будучи пьяным без вина, всё чаще ловил на себе взоры возбуждённых дев.

Одна из них, моя ровесница, назвала мои очи блюдцами с лунной водой. Она поцеловала меня, а у меня перед глазами белел безобразный шрам на животе первой женщины. Я отверг деву и бежал, пока не пересёк померий Рима. Меня тошнило от самого себя.

Через пару лет после этого Рим сотрясла печальная весть о смерти Царя священнодействий после продолжительной хвори. Отец разбудил меня ни свет ни заря и сказал:

«Орк забрал Антония Туция Квинта».

Он сказал:

«Я любил его. Это большая утрата».

И постарел сильнее, чем когда сложил полномочия Священного царя. Я почему-то подумал о Ливии и разозлился на эти мысли. В конце концов, желал смерти и ему, и Квинту.

Как бы я ни кичился, у меня засосало под ложечкой.

На похоронах Ливий держался достойно – и я его совсем не узнал. Он меня, как я надеялся, тоже.