— Не канализация, — пробормотал он, и его голос нарушил тишину. Уже нет, по крайней мере. Вода, которую он почувствовал, была свежей — или, в любом случае, достаточно свежей. Он вспомнил ручей, протекавший под стеной, недалеко от того места, где он проскользнул в Рим. Должно быть, это часть того водотока. Он осторожно спускался в дыру, пока его обутые в сапоги ноги не нащупали опору.

Вода была неглубокой — едва доходила ему до щиколоток, — но она была быстрой и холодной, а камни — предательски скользкими. Он присел на корточки. Гримнир предположил, что вода стекала по пологому склону, вероятно, из холмистой местности вокруг Аппиевых ворот, мимо этих руин и попадала в сердце древнего города. Продвигаться вперед будет нелегко. Он не мог стоять прямо; узкие проходы туннеля и низкий потолок заставят его сильно пригибаться, и ему придется ползти, как крабу, если он надеялся пройти по нему. И, подумал он, медленно скривив губы, для этого ему придется снять кольчугу.

Гримнир встал. Он прислонился к стене туннеля и снял оружейный пояс, отложив его в сторону. Затем он снял кожаные ремни своего хауберка с медными пряжками и сбросил его. На ощупь, без посторонней помощи, он сложил кольчугу с серебряными вставками и свернул ее в узел, закрепив оружейным поясом. Он сунул сакс в середину свертка, чтобы не потерять его, потом еще раз проверил, крепко ли сидит Хат в ножнах, а кольчуга на месте, прежде чем снова присесть на корточки. Гримнир выдохнул; он оглядел камни вокруг себя. «Упокой свои кости, великий Имир», — пробормотал он, по-крабьи протискиваясь в туннель…

Гримнир тыкает скрюченным пальцем в сторону Гифа.

— Эти древние римляне, возможно, когда-то и были нарывом на заднице у нашего народа, но я скажу о них вот что: ублюдки, питающиеся оливками, знали, как копать. Там, внизу, он крепче, чем кулак сыровара, и в два раза более скользкий, но этот туннель был самым прочным из всех, что я когда-либо видел. Даже спустя столько лет.

Гримнир отворачивается от дверей Варгхолла и находит себе сидение на левой колонне, поддерживающей резной портик. Дерево древнее, почерневшее от времени и огня. Стилизованные волки гоняются друг за другом по колонне, обвиваясь вокруг ствола огромного дерева — Иггдрасиля, несомненно.

Гиф садится на корточки. Левой рукой он зачерпывает горсть окалины, смешанной с гравием. Он помешивает смесь длинным пальцем, затем начинает стряхивать гравий в тень один за другим. Тик. Тик. Тик. Он ничего не говорит, но наблюдает за Гримниром из-под нависших бровей.

Гримнир сжимает костяшками пальцев глазницу, как будто его потеря все еще причиняет ему боль.

— Ты думаешь, это их наследие? Римлян? Будут ли эти молочногубые итальянцы в грядущие дни оглядываться назад и говорить: «Ну, они могли вырыть канализацию» или «Они могли проложить дорогу»? Старые греки умели прясть пряжу, старые египтяне могли воздвигнуть памятник. Что они о нас скажут, а? Мы каунары? Вот только запомнят ли нас эти ублюдки? «Клянусь богом, они крались ночью, как горностаи» или «Они знали, как сжечь деревню»?

— Разве это имеет значение?

Гримнир цокает языком:

— Для тебя? Нар! Сомневаюсь. Но над твоими костями прозвучала песня смерти, там, в Мидгарде. Я ее спел! Песню, которая будет звучать в вечности. И у тебя есть камень, отмечающий твою смерть, в той маленькой деревушке недалеко от устья Эльбы…

— Конец Хатху, — говорит Гиф. Он бросает еще один камешек в темноту.

— Я забыл ее название, — отвечает Гримнир. — Но не забыл слова, которые велел высечь на скале тому саксонскому вождю, прежде чем положить его тело на твой погребальный костер: Здесь, на проклятом берегу Эльбы, сын Кьялланди отправился в Настронд…

— Теперь тебе интересно, каким тебя запомнят белокожие, так?

— Нет. Мне интересно, потрудятся ли эти навозные крысы вообще вспомнить обо мне?

— Возможно, — начинает Гиф. Он стряхивает окалину с ладони, вытирает пыль о штанину. В его взгляде появляется дикий блеск, намек на насмешку. — Возможно, если ты перестанешь скакать туда-сюда и запихнешь этот жалкий осколок Сарклунгра в глотку Злостному Врагу, те драгоценные певцы гимнов наверху будут думать о тебе добрее.

Гримнир усмехается.

— И это все, а? Такова мудрость, почерпнутая из опыта? Спасибо Имиру, что ты есть рядом, напоминаешь мне, что я должен делать с этим даром бесконечной смерти, которым наградил меня какой-то ублюдочный бог. Вот так просто, а? — Он щелкает пальцами. — Просто убей этого мерзкого змея, и все будет хорошо?

Смех Гифа низкий, как скрежет камней.

— Ага. Так что, давай, продолжай, маленькая крыса.

Гримнир спрыгивает со своего насеста. Он потягивается, разминая сухожилия на шее.

— В твоем плане есть только один изъян, ты, раздражающий старый придурок. И имя этого изъяна — Один, всадник на скамьях, тот, кто оставляет воронов голодными. Его присутствие в городе уже нарушило естественный порядок вещей. Пробудило то, что не должно было подниматься с земли.

— Например?

Губы Гримнира кривятся в усмешке.

— Например Мать Рима. Этот туннель приблизил меня к сердцу древнего города, к старому Форуму…

Он появился из-под земли, как призрак, существо с пронзительным взглядом, создание пустоты и опустошенности. Снова облаченный в турецкую кольчугу, Гримнир сидел на корточках на краю бьющегося сердца древнего Рима и втягивал носом ночной воздух, теперь уже душный, с водянистым туманом, пахнущим Тибром. Густые черные волосы, украшенные фетишами из золота, серебра, янтаря и кости, свисали, словно вуаль, на его лицо. Он откинул их назад рукой с черными ногтями и пристально посмотрел сквозь прищуренные глаза.

Его волосы встали дыбом. Скрелинг испытывал чуждое чувство пристального внимания. Что-то наблюдало за ним. Что-то нечеловеческое. И на мгновение ему показалось, что он наткнулся на убежище Нидхёгга.

— Воздух, однако, был другим, — говорит Гримнир. — От этого проклятого змея исходит зловоние. Его ни с чем не спутаешь. Понюхай его хоть раз, и ты его никогда не забудешь — как рыбьи потроха, сваренные в рассоле, крови и железе. Нар! Это было что-то другое…

Гримнир выбрался на открытое место, дерзкий и надменный, одна рука покоилась на рукояти длинного сакса. В тумане у реки вырисовывались руины. Влага блестела на выщербленном камне или капала с осенней листвы, покрывавшей разрушенный фасад древнего храма. Между опрокинутыми мраморными плитами, как грибы, росли грубые лачуги под навесами из выцветшей ткани;