Я закрыл папку.

— У вас есть его адрес?

Никонов улыбнулся — так, наверное, улыбается рыбак, когда чувствует, что рыба заглотила крючок.

— Разумеется. Всё, что тебе нужно знать, в этом досье. — Он постучал пальцем по картонной папке. — У тебя три дня. В среду жду тебя с подписанными документами.

Я кивнул и встал, собираясь уходить.

— И, Сокол, — окликнул меня Никонов, когда я был уже у двери. — Постарайся не оставлять… следов. Никаких травм, синяков, сломанных пальцев. — Его пальцы легко постукивали по столу, выдавая скрытое раздражение. — Семёнов должен быть в идеальном состоянии, чтобы никто не заподозрил принуждение. И в отличие от нашего первого дела, я хотел бы знать, что все концы надёжно… урегулированы.

Он многозначительно посмотрел на меня, давая понять, что история с исчезнувшим Волковым еще не забыта.

— Так что используй свой дар… аккуратно, — добавил он, возвращаясь к бумагам. — И эффективно.

Следующие два дня я наблюдал за домом Семёнова. Двухэтажный, с белым забором и садом, где на старом дубе висели потрёпанные детские качели. Я сидел в машине, которую мне выделил Никонов — чёрном седане с затемнёнными стёклами — и делал заметки в блокноте.

Семёнов каждое утро уходил на работу в восемь, возвращался к шести. Его жена — миловидная женщина с уставшим лицом и добрыми глазами — готовила ужин, который вся семья ела вместе за большим столом на кухне. Я видел их через окно — Семёнова, его жену, сына лет десяти и дочь, совсем малышку, может, семи лет. После ужина дети садились делать уроки, а Семёнов обычно слушал радио в гостиной, иногда с газетой или журналом.

Во второй вечер наблюдения я оставил машину в паре кварталов и подобрался ближе к дому. С южной стороны здания росло старое дерево, с ветвей которого открывался отличный обзор на гостиную через большое незанавешенное окно. Я видел, как Семёнов читал детям какую-то книгу, драматично жестикулируя и меняя голоса для разных персонажей. Дети хохотали, а его жена, сидя в кресле с вышивкой, время от времени поднимала глаза и улыбалась, глядя на эту сцену. Обычный семейный вечер, наполненный теплом и уютом, о котором такие как я могли только мечтать.

С каждым часом наблюдения внутри меня росло что-то тяжёлое и холодное. Чем дольше я смотрел на эту нормальную, счастливую семью, тем яснее понимал, что собираюсь разрушить. Даже если Семёнов не пострадает физически, даже если я просто заставлю его подписать бумаги — его жизнь, жизнь его семьи будет разрушена. Никонов не из тех, кто оставляет недоделанную работу.

Но разве у меня был выбор? Либо я выполняю задание, либо… что? Возвращаюсь в трущобы, без денег, без защиты? С имперскими агентами, охотящимися за мной? С Кристи, которой я обещал безопасность, защиту, нормальную жизнь?

Я вспомнил нашу комнатушку в трущобах, сырые стены, плесень в углах, вечно протекающий потолок. Вспомнил наши голодные ночи, когда приходилось делить один сухарь на двоих. Вспомнил, как Кристи однажды подхватила лихорадку, а у нас не было денег даже на простейшие лекарства. Я тогда чуть с ума не сошёл от беспомощности.

И ради чего? Ради каких-то абстрактных принципов? Ради людей, которых я даже не знаю? Нет уж… надоело…

Семёнов, возможно, хороший семьянин и отец. Но он тоже сделал свой выбор. Поставлять оружие Сопротивлению — это игра с огнем. Он знал, на что идет. Знал риски. И теперь пришло время поплатиться.

К третьему дню наблюдений мой внутренний конфликт стих, уступив место холодному расчёту. Я знал, что сделаю то, что должен. Что от меня требуется. И постараюсь сделать это максимально… гуманно. Если такое слово вообще применимо к тому, что я собирался совершить.

Поздно вечером третьего дня я вошёл в дом Семёнова через чёрный ход. Замок не представлял сложности — простой механизм с цилиндром, я вскрыл его за тридцать секунд.

В доме было тихо. Дети уже спали наверху, их тихое, ровное дыхание едва слышно доносилось из-за приоткрытых дверей. Жена Семёнова тоже легла — я видел, как погас свет в их спальне около часа назад.

Сам Семёнов сидел в гостиной за старым письменным столом, заваленным бумагами. Настольная лампа с зелёным абажуром отбрасывала мягкий свет на разложенные чертежи. Судя по виду — чертежи складов. На столе стоял стакан с виски, рядом пепельница с дымящейся сигаретой. По радио передавали классическую музыку — пианино, кажется Шопен, но я никогда не разбирался в таких вещах.

Я подождал, пока он поднесёт сигарету к губам, и тогда шагнул в круг света от лампы.

— Не двигайтесь, пожалуйста, — сказал я тихо.

Семёнов вздрогнул, сигарета выпала из пальцев в пепельницу. Он посмотрел на меня — и я увидел, как на его лице сменяют друг друга удивление, страх и, наконец, странная покорность. Словно он ждал этого визита.

Его рука скользнула к ящику стола, но я был готов:

— Мне кажется, вы не хотите двигаться.

Приказ, усиленный даром, пригвоздил его к месту. Семёнов застыл с полуоткрытым ящиком, где, я был уверен, хранился пистолет. Его глаза расширились от ужаса, но тело не слушалось.

В этот момент я понял, что обычного внушения будет недостаточно. Даже если я заставлю его подписать бумаги, он может быстро прийти в себя и нанести ответный удар. Никонов предупреждал, что Семёнов — человек волевой и упрямый. Нужно было что-то более… фундаментальное.

Я положил ладонь на его лоб, чувствуя, как амулет под рубашкой раскаляется. В свое время Гаррет рассказывал о технике замещения воспоминаний — сложной, энергозатратной, но эффективной. Ментальный эффект держался около недели с моим уровнем силы и амулетом, но этого было более чем достаточно.

— Смотри на меня, — приказал я, соединяя наши сознания. — Ты забудешь о моём визите. Вместо этого ты вспомнишь, как час назад к тебе пришёл человек из Сопротивления. Связной, которого ты знаешь как Ястреба.

Глаза Семёнова затуманились, когда я начал плести новую реальность в его сознании.

— Ястреб сообщил, что ваша ячейка раскрыта. Имперские агенты выследили последнюю поставку. Они знают о складах, о тебе, о твоей семье. У вас осталось меньше суток перед арестом. Ястреб предложил единственный выход — продать склады Никонову. Да, именно Никонову. Он не друг Сопротивления, но и не агент