– А-а… А-а!

– Только у нас – кредит ноль процентов! Покупай с выгодой!

– Сестра! Сестра же, едрить-колотить!

Палата его оглушает – звуками, запахами, ядреным светом. Кто-то громко стонет, на выдохе. На полную мощь работает телевизор, прикрученный напротив входа практически под потолком. Лампы дневного света бьют в глаза, съедая полутона, скрадывая объемы. Четыре койки, две слева, две справа. Пахнет плохой столовской едой, лекарствами и вяленой рыбой.

– Сестра!

Обалдев с порога, Ильдар не сразу понимает, кто лежит на койках. Он видит только женщину, которая сидит возле дальней, у окна справа. Обычная, серая женщина, кажется, она плачет. У нее растерянное, потерянное лицо побитой любимым хозяином собаки. Она быстро поднимает на него глаза – и сразу же опускает на лицо старика, лежащего на койке в высоких подушках. Глаза старика открыты, рот тоже приоткрыт. Блаженное выражение тупого ребенка застыло на лице.

– Папа, папа, съешь еще, видишь, тортик, это же твой любимый, – монотонно повторяет женщина, поднося к губам старика ложку; она держит перед собой на блюдце помятый кусок торта с белым кремом.

Ильдар удивляется, как выхватил ее голос за грохотом телевизора, она же говорит почти шепотом, одни губы движутся: папа, папа. Старик молчит и никак не реагирует на нее.

– А-а. А-а! – снова раздается с койки у двери.

Там тоже старик, но он, похоже, спит. Он сухой, тощий, рот запал, глаза и щеки ввалились. Острый, как клюв, нос направлен в потолок. Рот приоткрыт, губы обмякли, стон вырывается из них при каждом выдохе. Одеяло аккуратно поднято до самого подбородка.

Еще одна койка у двери слева пустая. А на следующей, ближе к окну, лежит на боку кто-то. Или что-то. Одеяльный холм. Глыба, которая не может быть человеком.

– Сестра! – завывает оттуда, и Ильдар понимает: это тело без ног. Лысый череп с белесыми отметинами торчит из-под горы одеяла.

Он идет туда. Заходит в узкий проход между стеной и кроватью.

– Только самое нежное для нежнейших попок! – жизнерадостно сообщает над головой телевизор.

– Се… – начинает Белый и обрывает себя, поднимает глаза и осклабливается: – Ры-жий. Пришел-таки, едрить-колотить. Ну-ка, переверни меня. Они забыли, положили прохлаждаться и ушли, чаи гоняют, сукино вымя, не дозовешься никого, сдохнешь, не подойдут. Давай-ка, переверни. Вот так. Все яйца уже выстудил. Да выключи ты эту молотилку, не слышно за ней ни хера!

Белый кашляет, потом снова командует, и Ильдар почему-то делает все, что он требует. Превозмогая тошноту, берет его за руку и откатывает на спину, поправляет подушки и помогает устроиться. Находит пульт и выключает телевизор. Берет стул и садится.

– Чего так далеко, ближе садись, не съем. Чаю хочешь? Там у нас чайник, можешь себе сделать. Стаканы одноразовые. Не ссы, мы не заразные. Смерть не заразна, едрить-колотить.

И ржет. Ильдар сидит и смотрит на него, не веря, что сам сюда пришел, что он здесь. Что слушает этого мерзкого старика, обрюзгшего, лысого, злого, прикрытого казенным цветным одеялом, с раздутым животом и без ног. Под одеялом не видно, но совершенно ясно: ног нет. До самых бедер.

А ведь он не удивился, понимает вдруг. Он знал, что именно таким увидит Белого, Валерика. Валерия Пономаренко.

Она говорила. Все сбылось, как сказала она.

– А ты заматерел. И все такой же рыжий. Не полысел. Молодца. Выправка у тебя. Ну, расскажи хоть о себе, где, чего, как.

– Ты как меня нашел? – спрашивает Ильдар. Не это хотел спросить. Но и это тоже.

– Да чего не найти? Сам мне свой номер оставил, когда еще! А тут пока валяндаешься, всю жизнь вспомнишь, веришь? Вот я и стал старые номера перебирать. – Он кивнул на тумбочку. Там рядом с кружкой лежат очки, кнопочный телефон и записная книжка, старая и облезлая. Кто вообще пользуется сейчас телефонными книжками? Старики одни. Вот он и попался такому старику. – Да там и звонить-то уже некому. Куда ни ткнешь: номер не существует, или нет такого, или не туда попали. Ты один остался у меня, я же говорю.

Глаза у него слезятся, но смотрят по-волчьи, как раньше. Злой и хитрый. Верить ему нельзя. Ильдар как будто в свое прошлое смотрит. Почему этот дурной человек имеет над ним такую власть? А ведь он и сейчас попался ему так же, как и тогда. Тогда еще глупее: просто на рынке поймал. На Центральном. Ильдар приехал туда, узнав, что опять не поступил, мотался между рядами, ничего не хотелось, хотелось куда-нибудь свалить, там рядом автовокзал, у него были с собой деньги небольшие какие-то, мать дала, думал: поеду на Байкал, развеюсь. А тут этот – Валерик. Эй, паря, денег хочешь? Нам на стройку помощники нужны. Я бригадир. Плачу поденно. Кто не хочет денег? Ильдар представил, как придет к матери, принесет зарплату, скажет: не поступил, хоть работаю. И согласился. Дурак был, взял и поехал с незнакомыми мужиками в какое-то Буево. Молодой дурак.

А теперь дурак старый.

– Ты зачем меня позвал?

Он чувствует, как подкатывает злость. На себя в первую очередь. На эту развалину, дряхлого говнюка злиться нет смысла. А вот что Ильдар продолжает его слушаться, даже не видев двадцать лет, это и правда злит.

– Да хоть словом перекинуться с нормальным человеком. Ты не представляешь, как меня тут все достало. Сил же нет! На одно и то же каждый день пялиться. Лежишь тут, как бурдюк, с места двинуться не можешь. Орешь, никто не подходит. Вот хоть ты… – Ильдар молча встает. Валерик сразу обрывает себя: – Эй, куда?!

Его интонация резко меняется – никакого самодовольства. Испугался, что ли? Похоже. Что же тебе надо-то от меня?

– Нет, не уходи, ты чего, я же правда за делом, это же…

Договорить он не успевает – в палату входят, гремя посудой, две медсестры. Они катят столик, на нем огромная кастрюля, тарелки, чашки.

– А вот кому тут у нас кушать? Кто себя хорошо вел? – напевает одна из них.

Ильдар чувствует, что его поймали на месте, застигли врасплох. Медсестры проворно разливают