"Лорд Рейтель! Как кстати," — Лукас улыбнулся слишком широко, намеренно приближаясь к Алисе так, что шлейф его духов смешался с её естественным ароматом ванили и корицы. "Мы как раз обсуждали возможность визита мадемуазель в мои оранжереи. Вы не против?"

Тишина между троими длилась дольше, чем было прилично. Эдриан медленно подходил, и с каждым шагом напряжение росло, как тесто на слишком тёплой закваске. Его пальцы сжимали бокал (почти пустой, она заметила) так, что казалось, хрусталь вот-вот треснет.

"Почему бы и нет?" — его голос звучал мягко, но Алиса знала эту опасную мягкость — как знала, что самые опасные ножи в пекарне всегда самые острые. "Если мадемуазель Алиса пожелает."

Она видела, как напряглись его скулы, как дрогнула едва заметная жилка на виске, когда Лукас снова "случайно" коснулся её руки, передавая шкатулку. Мускулы на челюсти Эдриана заиграли, как струны натянутого лука, но внешне он оставался холодным и невозмутимым, словно ледяная скульптура на этом празднике жизни.

«Ревнивый лимон»

Глубокой ночью, когда Королевский дворец погрузился в сон, лишь в огромной кухне теплился одинокий свет. Алиса стояла у мраморной столешницы, освещенной трепетным пламенем масляных ламп. Ее руки, уже уставшие после дня триумфа, двигались с новой энергией — будто сама душа требовала выразить что-то, для чего не хватило слов на торжественном банкете.

"Он должен быть... колючим", — думала она, просеивая муку сквозь мелкое сито. Мука оседала снежной пылью, напоминая ей первые морозные утра в пекарне Гаррета.

Лимонный курд она взбивала медленно, почти медитативно, добавляя по крупинке розовую гималайскую соль. Каждая крупинка растворялась с едва слышным шепотом, словно рассказывая историю древних гор.

"Слишком сладкий — будет приторно. Слишком нежный — будет банально", — внутренний голос звучал требовательно. Она увеличила огонь под сотейником, наблюдая, как желтая масса густеет, приобретая идеальную консистенцию — ни капли жиже, чем нужно.

Бисквитные коржи, еще теплые, она пропитывала имбирным сиропом, который готовила особенным способом — сначала вываривала молодой корень с лепестками роз, затем добавляла щепотку перца чили.

"Чтобы щипало язык, как щиплет глаза...", — мысль мелькнула, и она резче обычного провела кистью по бисквиту.

Ванильный крем взбивала дольше обычного, пока он не стал напоминать летнее облако на закате. Но вместо привычной нежности, в движении ее рук была какая-то ярость.

"Ревнивый лимон", — мысленно назвала она торт, чувствуя, как в горле встает комок. Это был не просто десерт — это была исповедь в сахаре и специях.

Когда раздался голос королевы, Алиса даже не вздрогнула — будто ожидала этого.

"Вы издеваетесь," — Алиана взяла крошечную серебряную ложечку и попробовала крем. Ее прекрасное лицо скривилось от кислоты. — "Достаточно кисло, чтобы свести скулы."

Алиса встретила ее взгляд, и в этот момент в ее глазах читалось что-то большее, чем просто уверенность в рецепте.

"Так и задумано," — она улыбнулась, но это была не ее обычная светлая улыбка. В уголках губ дрогнула тень чего-то горького.

Последний штрих она делала с особой тщательностью — карамельная роза с шипами из засахаренного имбиря. Каждый шип она формировала пальцами, будто вкладывая в него частичку той боли, о которой нельзя было сказать вслух. Когда торт был готов, он выглядел одновременно прекрасным и опасным — как любовь, которая умеет ранить.

Королева долго смотрела на это творение, потом медленно провела пальцем по краю тарелки, собрала каплю крема и снова попробовала. На этот раз она не скривилась.

"Интересно... сначала обжигает, потом становится сладко," — произнесла она задумчиво. — "Как будто..."

"Как будто ревность," — тихо закончила за нее Алиса, отводя взгляд к ночному окну, где отражались их силуэты — две женщины, понимающие друг друга без слов.

"Чёрт возьми, пекарша"

На рассвете следующего дня, когда первые лучи солнца только начинали золотить шпили королевского замка, Алиса уже стояла перед тяжелой дубовой дверью кабинета Эдриана. В руках она бережно несла серебряное блюдо с тем самым тортом — её ночным шедевром, чья глазурь сверкала, как слеза в утреннем свете.

Сердце учащённо билось, когда она толкнула дверь свободным локтем. Кабинет предстал перед ней в хаотичном великолепии — повсюду громоздились стопки пергаментов с восковыми печатями, развернутые карты с отметками киноварью, бесчисленные чернильницы, некоторые уже пересохшие от долгого неиспользования. Воздух был густым от запаха пергамента, сургуча и чего-то неуловимо мужского — возможно, кожаного переплёта книг или дорогого одеколона.

Эдриан сидел, погружённый в изучение налоговых отчётов, его тёмные волосы были взъерошены, а на лбу застыла складка сосредоточенности. Лишь лёгкий хруст песочного коржа под ножом заставил его поднять глаза.

— Особенный рецепт, — произнесла Алиса, намеренно медленно отламывая вилкой кусочек. Лезвие столового прибора со звоном ударилось о фарфор. — Попробуйте.

Она наблюдала, как его пальцы — длинные, благородные, но с едва заметными шрамами от меча — взяли вилку. Первая реакция наступила мгновенно: его брови взметнулись к линии волос, ноздри дрогнули, а глаза сузились до узких изумрудных щелей.

Кислота ударила по вкусовым рецепторам, напоминая о настоящем боевом лимоне из южных оранжерей. Затем пришла вторая волна — имбирь разжёгся на языке жгучим вальсом, заставив Эдриана слегка кашлянуть и потянуться к кубку с водой. Но прежде чем он успел сделать глоток, наступило третье действо — медовая нота, тёплая и обволакивающая, как летний вечер в поместье, смягчила удар и оставила после себя тягучее послевкусие, заставляющее бессознательно тянуться за следующим кусочком.

— Ну что, милорд? — Алиса склонила голову, позволяя непослушной пряди волн упасть на лицо. — Как вам моя интерпретация... определённых эмоций?

Эдриан откинулся на резную спинку дубового кресла, изучая её с новым интересом. Вдруг его лицо — обычно такое сдержанное и холодное — преобразилось. Уголки губ дрогнули, затем поднялись, обнажив белоснежные зубы, и вот уже весь кабинет наполнился его смехом — настоящим, глубоким, идущим из самой груди, от которого задрожали даже тяжёлые бархатные занавеси на готических окнах.

— Чёрт возьми, пекарша, — он встал так резко, что кресло откатилось назад, ударившись о книжный шкаф. Два шага — и он уже перед ней, так близко, что она чувствовала тепло его тела и узнаваемый аромат — дубовый мох, чернильная сажа и что-то неуловимо «его», что невозможно было купить ни в одной парфюмерной лавке королевства.

Его пальцы — все те же, что так уверенно держали меч на турнирах — с неожиданной нежностью коснулись её ладони, где прятался шрам в виде кренделя.

— Но учти, — его голос опустился до опасного шёпота, в котором смешались угроза и обещание, — если этот франт ещё