— Красиво, — глухо сказала Ядзита. — А многие боятся. Говорят, дурные места.

 — Неспокойные, это точно, но не дурные… Ничего… как-нибудь… ну, веди уже…

 Дверь была не заперта.

 — Кристоф, — отец склонился над перегонным кубом, в котором булькало что-то темно-пурпурное, тяжелое. — Оставь ужин на столике…

 — Папа…

 Он дернулся, глянул на Ядзиту.

 — А… это ты… вернулась, значит.

 — Ты не рад?

 — Мне некогда. Не видишь разве?

 — Вижу. Тебе всегда было некогда… что бы ни происходило, некогда… — Ядзита вдруг поняла, что расплачется, но на плечо легла широкая тяжелая ладонь. И слезы отступили.

 Не стоит этот человек слез.

 Старый.

 Плешивый. И голова крупная, тяжелая… нос кривоватый, узкие губы, лысина покрыта мелкими черными пятнами, словно чешуей.

 Ее отец?

 Неужели вот это — ее, Ядзиты, отец?

 Мелкий, скособоченный… суетливый какой-то… вроде бы и стоит, а руки постоянно в движении пребывают… трогают то куб, то стол, то колбы перебирают, пересчитывают. И губы дергаются, шлепают беззвучно.

 — Нам бы побеседовать о вашей дочери, — произнес Аврелий Яковлевич, отодвигая Ядзиту. И сам шагнул, вставая между ней и отцом. Защищал? Но кого и от кого.

 — Полторы тысячи.

 — Что? — ведьмак сразу и не понял.

 — Полторы тысячи злотней и забирайте ее… только быстро… видите, оно скоро закипит…

 Аврелий Яковлевич молча извлек чековую книжку.

 Полторы тысячи?

 В первый раз он просил больше… и обидно, и смешно. Выходит, Ядзита точно знает себе цену… и есть тот, кто готов заплатить.

 Отец отвлекся ровно настолько, чтобы сцапать чек и сунуть его в карман потертого пиджачка.

 — Позвольте поинтересоваться, — Аврелий Яковлевич обвел рукой лабораторию. — А чем вы занимаетесь?

 — Разве не видно? — получив деньги, отец утратил к гостям всякий интерес, и явно тяготился их обществом. — Пытаюсь получить красную ртуть.

 — А зачем?

 Он отвлекся и взглянул на Аврелия Яковлевича с чувством полного своего превосходства:

 — Естественно для того, чтобы сотворить lapis philosophorum [17]…

 В гостиницу Евдокия возвращалась в настроении приподнятом, чувствуя себя солидною замужнею дамой. Этого чувства не способно было поколебать ни пуховое одеяло, в которое она куталась, хоть бы Лихо и предложил собственный плащ, ни самодовольная физия новообретенного родственничка, заявившего, что новобрачных наедине он не оставит, ибо карета наемная, а мало ли…

 Лихо мрачно заметил, что много… не Евдокии, а этакой родственной заботы.

 Себастьян оскалился.

 И хвост через ногу перекинул, сидит, черными глазами зыркает, выглядит до того счастливым, будто это его венчали…

 — Кстати, — встрепенулся Себастьян, когда экипаж остановился перед гостиницей. — А в свадебное путешествие вы куда отправляетесь?

 — А тебе зачем? — Лихо обхватил Евдокию вместе с одеялом.

 — Ну… подумал, что давненько в отпуске не был… а Евстафий Елисеевич мне обещался…

 Перспектива провести отпуск втроем Евдокию нисколько не вдохновила, и она, подтянув одеяло повыше, пообещала:

 — Тогда и Аленку возьмем… чтобы парами.

 Оценив этакую перспективу, Себастьян пошел на попятную:

 — Не стоит… я, пожалуй, еще немного поработаю… до осени… осень на Лазурном берегу по слухам диво до чего хороша…

 …а в «Метрополе», в который Лихослав внес Евдокию на руках, их ожидал сюрприз.

 Модеста Архиповна прибыли-с утренним поездом и, обнаружив недостачу дочерей, разволновались. О волнении говорил веер, массивный, из китового уса, которым Модеста Архиповна выразительно по ладони похлопывала, и взгляд хмурый, неодобрительный.

 — Сбежала, значит? — сказала Модеста Архиповна, грозно брови хмуря.

 Больше для порядку.

 — Украли, — Евдокия вцепилась в мужа.

 — Он? — веер описал полукруг и уперся в лоб Лихослава, который от этакой простоты онемел.

 Евдокия подумала.

 Во-первых, мужа было жаль… а во-вторых, появилась у нее одна мысль, которая требовала матушкиной помощи… конечно, шантажировать родственников нехорошо, как и пользоваться их родственною любовью, но… в конце концов, она не ради себя, а исключительно для общего дела.

 — Он, — всхлипнула Евдокия, пальчиком указал на Себастьяна, каковой наблюдал за сценой, привольно устроившись на низенькой козетке.

 Сидел.

 Ногу за ногу закинул.

 И кончик хвоста в пальцах крутит. А на физии — улыбочка, которая постепенно сошла.

 Приближалась Модеста Архиповна медленно, точно зная, что жертве ее бежать неоткуда. А оная жертва завороженно уставилась на купчиху… и то сказать, ныне маменька самое себя в богатстве наряду превзошла. Платье ее из пурпурной парчи было щедро расшито золотом и каменьями, которые при малейшем движении вспыхивали, соболий палантин сполз с плеча, обнажая оное плечо, круглое, пышное и невероятно белое. Шею Модесты Архиповны обвивало золотое ожерелье, как по мнению Евдокии, какового маменька знать не желала, более напоминавшее хомут с каменьями. В комплект к нему шли золотые браслеты-кандалы и массивные с виду серьги. Из высокой прически, подобием рыцарского плюмажу, торчали страусовые перья, крашеные в алый.

 Выглядела Модеста Архиповна грозно.

 — Ты мою кровиночку обидел? — поинтересовалась она и вопрос подкрепляя хлопнула веером по ладони. Звук вышел резким, и ненаследный князь, подпрыгнув, удивленно глянул на Евдокию.

 Та кивнула.

 И потупилась.

 В конце концов, беглым девицам по возвращении к родительскому очагу надлежало принимать вид скромный, слегка раскаявшийся…

 — Я?! — робко переспросил Себастьян, глядя на новоявленную родственницу с немым восторгом.

 — Ты, — Модеста Архиповна стиснула веер. — Скрал девку?

 — Скрал, — вынужден был признать ненаследный князь, косясь на дорогого брата, который притворился, будто бы его в комнате вовсе нет.

 — И не раскаиваешься?

 — Уже начинаю…

 — От и хорошо, — Модеста Архиповна протянула ручку и пощупала ткань Себастьянова пиджака. — Хорошая… по чем брал?

 — Понятия не имею, — столь резкая перемена темы беседы несколько ошарашила ненаследного князя. Модеста Архиповна нахмурилась, ибо столь легкомысленное отношение к собственным деньгам было ей не понятно. Этак тебе чего угодно втридорога всучат, а то и вовсе сатин за батист выдадут, находилися умельцы…