По лестнице из темницы учитель поднялся с трудом — чуть ли не на руках выносили. Сейчас он сидел в корыте на дворе пристани. Юный Богдан Асич с закатанными по локоть рукавами стоял на коленях и драил губкой податливое тело. Не то, чтоб старинами это было заповедано, но у них в общине издревле так повелось: самый младший совершает омовение жертвы перед событием.

Старик Доброгост Лешич подошел к нему:

— Ну что, забрало нашего педагога?

— Забрало как есть, — пропыхтел Богдан с мочалкой в руке.

Чтобы удостовериться в этом, другой старик ткнул лучом фонаря в лицо жертве. Учитель в воде не отвернулся и даже не зажмурился.

— Истинно, не притворяется. Действует отвар. Для шабановского медведя, видать, Невзор с весом просто просчитался.

— И сомы, и белены ему в два раза больше положил, чем другим кладу, — возразил лекарь, стоявший тут же.

— В два разà Может, запах из-за этого почуял и пить не стал?

— Ясно дело, почуял, — подхватил третий старец. — Хитрый. Святовита при первой встрече вон как кулачищем приложил!

— Хорошо, что по носу попал! А коли бы в глаз, подумай?..

— А что тут думать? От такого удара враз бы зеница из ока выскочила. Тогда и надо было его порешить. Только зря месяц водкой поили.

— Кто гадал, что побежит он? Спасибо еще, что желтый с Пиявина помереть не успел, а то метали бы жребий как в старину, — эти слова принадлежали ветхому Велибору Лешичу, старшему брату стоявшего у корыта Доброгоста. Майская ночь была теплой, но кровь не грела древнего мужа. От холода он прижимал ладони к животу в теплом вязанном свитере.

Юноша поднялся с колен и теперь внаклонку натирал губкой без мыла плечи и шею учителя в корыте. За время в темнице у пленника успела вырасти жидкая бороденка, кожа покрылась коростой от грязи. Каждое прикосновение мочалки причиняло ему боль, но он принимал ее с совершенной покорностью. От дурманного зелья мысли были вязкие и тягучие. Остаток воли растворился в этой трясине.

Среди собравшихся на дворе Михаил Львович не сразу, но узнал рослого парня, который нагнал его ночью после праздника возле школы и спросил время. Они тогда заговорили. Когда он обмолвился о своей работе, парень рассказал, что сам учился у них в младших классах и стал расспрашивать о своих прежних педагогах. Слово за слово было предложено выпить. Бутылка водки оказалась у парня с собой. Вдвоем они вернулись на школьный двор и разложились там на лавочке. Белой «Газели» Михаил Львович не запомнил — пришел в себя уже в кромешной темноте на бетонном полу.

Ужасов об общине в Ящерах он был наслышан и от детей, и от коллег. Завуч-приятель говорил, что «Газель» раньше водил старейшина, а теперь водит его сын — и этот сын действительно учился в их школе, пока общинники не перевели своих детей на домашнее обучение. Бороды у давешнего собутыльника сейчас не было. То ли побрился, то ли борода была накладная. Рядом стоял, похоже, его отец — предводитель общины. Поверх джемпера у старейшины был надет плащ, скрепленный золотой застежкой. Когда его мойщик-подросток наконец бросил мочалку, отец с сыном вдвоем вытащили голого и мокрого педагога подмышки из корыта и повели к высокому срубу без окон. Остальные шагали следом за ними.

Над дверью сруба был нарисован белой краской непонятный символ: ромб с точкой посередине. Помещение с полом из известняка было размером с большой школьный класс, но только не прямоугольной, а квадратной формы. Ровно по центру на камне стоял то ли золотой, то ли позолоченный идол в половину человеческого роста.

Когда Михаила Львовича подвели ближе, он смог лучше разглядеть божка. Тот имел человеческое тело и голову рептилии с двумя глазами-впадинами и широким лягушачьим ртом. На золотистой коже была прочеканена пятиугольная чешуя.

Перед постаментом лежали крест-накрест два толстых бревна, скрепленные между собой. Жертву уложили на эту конструкцию, заставили широко развести конечности и привязали запястья и лодыжки к бревнам. Голова осталась болтаться в воздухе над полом.

Он проводил взглядом двоих своих сопровождающих, которые вернулись к остальным. Все вместе общинники выстроились полукругом позади алтаря. Предводитель взял в руки гусли с золотыми струнами и сначала заиграл, а потом запел. Слабый басок его подхватил хор голосов. «Яша-яша-яша», — или что-то вроде этого: такой был рефрен в песне на языке, которого Михаил Львович на понимал. Сначала они просто стояли и пели, а потом под эту простенькую мелодию начали выплясывать танец, вроде народного, только какой-то совсем нелепый. По каменному полу шумно топали ноги. Руки поднимались и опускались в такт.

Кто-то положил на пол фонарь, и он освещал голубым светом движущиеся в танце фигуры. Дальняя половина помещения осталась погруженной во мрак. Из этой тьмы на свет хлынуло полчище огромных черных ящериц: десятки или сотни — они все устремились к связанной жертве. Песня звучала всё громче, но Михаил Львович больше не слышал ее из-за собственного крика. Черные твари облепили его. Каждая жаждала причаститься горячей кровоточащей плоти.

Когда кровавое пиршество было закончено, и последняя из гадин покинула требище, старейшина убрал пальцы от золотых струн и взмахом руки остановил пляс. На кресте из бревен остались обрывки веревки и несколько свежих кровавых пятен. Розовые обглоданные кости были разбросаны по полу вокруг жертвенника.

VI. Июнь

Младший из подопечного семейства Ухватовых катил по кухонному линолеуму машинку из недавнего пожертвования от крупного магазина игрушек и издавал губами звук, который напоминал больше мычанье коровы, чем работу мотора. Когда он заехал под стол, Нектарий на стуле рядом с отцом Александром подобрал ноги.

Мать заметила смущение гостя:

— Тимофей!

Из-под скатерти высунулась кудрявая голова. Отец Александр обратился к ребенку с ласковой улыбкой:

— Шофером хочешь стать, Тимоша, когда вырастешь?

— Не хочу, — буркнул малыш.

Из-под стола — теперь уже молча — он покатил автомобиль к железной мойке, а от нее — к холодильнику, который стоял на входе крохотной кухоньки и загораживал часть дверного проема.

За накрытым столом напротив отца Александра сидела мать семейства Анастасия, бабенка средних лет, не худая и не полная, с неприметным лицом из того числа, которые Господь не глядя лепит, когда Сам помышляет о чем-то великом. К приходу гостей она надела серенькое и неброское, под стать своему облику, летнее платье. Волосы были стянуты в куколь.

Ее