– Из неначатого?

– Именно так.

– И что дальше?

– Дальше ваш дядя решал, стоит ли дело начать, или поручить кому-либо, или вернуть в ящик.

Теперь уже я перечитал текст.

– Начать в качестве кого? Частного детектива, писателя, общественного защитника или, напротив, общественного обвинителя?

– В качестве судьи. Ваш дядя был полным судьёй значительной части Чернозёмской губернии. Примерно трети. Полным – это значит, что он одновременно был и прокурором, и адвокатом, и приставом, и палачом.

– Что-то я не слышал о таких судах и таких судьях. «Крестного отца» разве что смотрел, но до конца не досмотрел.

– В разных местах этот суд и зовут разно, а мафия – если убрать голливудски-литературный флёр – это прежде всего древняя судебная система, да. Но преступлений с некоторых пор стало слишком уж много, и вот сначала в качестве помощи Судье появились судьи от власти, а потом они и стали властью. А Судьи ушли в тень. Но не исчезли вовсе. Ваш дядя и был таким судьей.

– Не имею никакого желания быть Крестным Отцом.

– Не имеете – и не будете. А листок в мусорную корзинку выбросите, или в камин. Прикажите разжечь камин?

– Погода не подходящая.

– Ну, подождем подходящей. И, кстати, от желания тут мало что зависит. Но вы пока и не судья, чего нет, того нет. Вы – исполняющий обязанности. То есть можете занять должность исполняющего обязанности. Если так сложится.

Говорил Войкович слишком уж затейливо. Я даже заподозрил, что он опробовал местной водки. Или бренди. Но нет, запаха никакого. Мы уже несколько минут рядом, непременно бы учуял.

Я продолжать разговор не стал. Сказал лишь, что пойду, пройдусь по усадьбе, спать буду в мезонине, на тёмной половине, и хотел бы выпить чашку травяного чая, а более ничего.

Войкович, то ли осознав, что для слуги он вел себя неподобающе, то ли ничего не осознав, а просто по долгу службы, слегка поклонился и вышел.

А я положил папку на стол и отправился на вечернюю прогулку. Шёл не торопясь. Эк куда дядюшка меня поставить хочет, будто чугунную пешку на фарфоровую шашечницу. На страх игрокам.

А я не токмо пешкою, но и самим ферзем в чужих руках не хочу обретаться.

Подумал и рассмеялся. Это уже не Чехов, не Тургенев даже, а Ломоносов. Большой силы поэт, как считал дядюшка.

Гулял я, и потихоньку проникался видами. А заход солнца наблюдал из мезонина.

Прогулка навела меня на идею. Пустую, нет, покажет опыт, сын ошибок трудных.

6

Я закрыл все окна на ставни. Все, кроме одного, того, что смотрело в сторону Чернозёмска. Над окном так и написано было: «Чернозёмск» и указан градус. Север, понятно, ноль градусов, юг – сто восемьдесят, а Чернозёмск – девяносто два к западу от севера. Не совсем точно по окну, но в принципе виден. Ну, если бы земля была плоская, а воздух кристально чистый. Этакая ментальная камер-обскура, всплыло древнее название. Или долговременная ментально-огневая точка. Или будка киномеханика.

Потом я установил кресло у границы «север-юг» и сел, повернув его в сторону губернской столицы. Всё инстинкт, всё инстинкт. Никаких инструкций. Ну, может, дом нашептал.

Выключил кампусный фонарь и, успокоясь, сколько можно, стал ждать.

Но не ждалось. Вдруг захотелось пить. Потом наоборот, и пришлось спускаться. С удобствами как-то у графа не очень. Урыльники, верно, были, за которыми следила крепостная прислуга, а граф Лев Николаевич Толстой ночные вазы собственноручно опорожнял и детей приучил.

Мне же легче по дому прогуляться. Сходить в барский ватерклозет.

На обратном пути встретил Анну Егоровну. Та несла мне – нет, не урыльник, а две ароматические свечи. И воск, не сомневаюсь, с местных пасек, и травки местные. Дядя любил именно такие свечи. Комаров отгоняют, беспокой.

Я взял, поблагодарил и вернулся в мезонин. Почему бы и не свечи? Электричества дом не любит, это я уже понял.

Устроил свечи в подсвечники, такие запросто не упадут, низкий центр тяжести. Пожаробезопасные. Зажёг, взяв спичку из спичечницы. Поставил на стол.

Воск – не стеарин, не парафин. Горит не спеша. Запах едва слышный. Чуть горьковатый, полынная нотка.

Вернулся в кресло. Никаких перемен.

Тогда я перебрался на диван – и уснул. Обычное дело. Всё-таки непростой день был. Теперь пора ночи, диван мягкий, тишина, а я устал.

И понял я, будто я вовсе не я, а серебряная птица из мезонина. Только огромная. Меньше ти-рекса, но не очень. И сижу на дубовом суку, прочном и толстом, с хорошее бревно. На Дереве Правды и Лжи. Краем глаза вижу золотую цепь размерами из тех, к которым крепятся якоря крейсеров. Но никаких ученых котов. Не их время. А я, хоть и птица, но одет как судья. В старой доброй Англии. Черная мантия и парик с буклями. По левое крыло от меня на коротенькой скамейке сидит загорелый, бодрый мужчина в полном расцвете сил. По правое крыло на такой же скамейке – неясная тень. Маленькая.

Я, хоть и серебряный, чувствую себя вольно. Захочу – на луну полечу.

Но не лечу, а усаживаюсь поудобнее на птичий манер и молвлю на манер говорящего ворона:

– Обойдемся без формальностей. Олег Вениаминович Замоскворецкий, вы признаете, что своими действиями привели к гибели Валеры Учнина? – имена, фамилии вылетают сами, будто я это дело изучал от корки до корки.

– Не совсем, ваша честь. Случай и только случай. Никакого умысла. А нет умысла – нет преступления. Суд, наш российский суд, учел это и закрыл дело за примирением сторон.

– Валера Учнин! Ты признаешь, что примирился с Олегом Вениаминовичем Замоскворецким?

– Знать не знаю никакого Вениаминовича. И уж точно не примирился. Я-то умер, а он жив, какое уж примирение.

– Я протестую! – вскочил Замоскворецкий. – Примирение было достигнуто с родителями этого мальчика.

– Этого недостаточно. Необходимо примирение с самим погибшим.

– Но это невозможно именно потому, что он погиб!

– Раз так, объявляю свое решение: Олег Вениаминович Замоскворецкий отныне и до конца жизни один раз в неделю будет умирать. На два часа. Ночью. В сновидениях.

– Хе! То есть буду видеть сны, будто я умираю, да?

– Не только умираете, но и все остальное, входящее в процесс по ту сторону жизни, тоже явится вам во всей достоверности сна.

– Наяву-то, поди, ничего сделать не можете, вот и снитесь, – но бодрости в голосе не было.

– Валера Учин! Ты согласен с моим решением?

– Совершенно согласен, господин судья. Уж он-то теперь узнает, какие сны в том смертном сне приснятся!