– Четверть часа? Это ж весь Ургол обойти…

– Это можно, – перебил его самый юный из троицы. – Лишь бы потом не искали нам большой камень, да? Матушка моя одна осталася, а она не бросит это дело, ой не бросит…

– Помолчи, – сказал Веледага. – Больше всех тут рискуют мои парни. Вам бы я и дозор нести не доверил, – подбородок угрожающе шевельнулся.

Те переглянулись.

– Подгадить и удрать особо ума не надо, мгм… Да и везения, мальчики. Никто вас далече гнать не будет. Каждый вечер под окнами у наместника кто-то трется. А коли поймают…

Веледага кивнул на лохмотья, вывешенные на борту телеги. Молодчики поморщились – те, кто сразу смекнул, для чего они там.

– Это десять плетей, – прибавил угрюмый.

Они еще спорили какое-то времечко. Торговались, как девки за шелка.

Троица то и дело косилась на меня, а я боролся со сном. Тогда мне показалось, что это все – добрая слава и черная зависть, что по обыкновению идут рука об руку. Но я ошибся. Обгадился по полной, возомнив о себе невесть что.

* * *

Подготовка к работенке с Кливелом шла полным ходом, да только я всем мешался: не настало еще той ночи, когда бы потребовались мои умения. Тянулась сонная, прогорклая неделя, полная дождей. Лицо писаря мне приелось, грамота казалась мукой. Коли меня спросите, не зовите грамоту работой – одна пытка, без ножа и молота. Я искал любой повод удрать.

И повод нашелся. В тот день у ворот началась какая-то возня: с галереи слышались смешки – кажется, что-то разбилось.

– Эй, богослов, – крикнул Плюга, – пришел по наши души?

На галерее засмеялись совсем разгульно: дозор баловался искрицей не хуже прочих. Я выглянул за ворота. Так и есть. Пришел, стоит себе – бурая ряса, покрытая голова, руки в замке под брюхом. Оставил мула с небольшой повозкой у развилки. Заговорил трепетно, пытаясь подлизаться.

– Прошу меня извинить, и… доброго здравия пожелаю достопочтенным… э-э… защитникам. Я здесь по делу.

– Х-ха! Энто какие такие дела у таких, как ты, папаша?

– Вчера писари, сегодня – святые! Что завтра?

– Законники, – сплюнул кто-то.

Богослов не сдавался:

– Старая женщина попросила меня об услуге…

– Нам тут старухи не нужны! Только молодухи, да с хорошими титьками!

Циркачи не колесили по болотам, и даже эританские барды сторонились острогов, уж вы всекаете, по какой из причин. Потому богослов, искавший приюта под нашими стенами, походил одновременно и на шута, и на циркового урода, прыгающего в кипящий котел.

– Мне поручили кое-что передать, – без прежней уверенности сказал богослов.

На стене скрипнула тетива.

– Так вытаскивай, да оставь добро на дороге… и проваливай, покуда цел!

Я остановился, подумывая, что еще ни разу над воротами не висело тел в рясах.

– Чего медлишь, папаша? Так мы сейчас спустимся…

– После стрелы, так-то!

Богослов поднял дрожащие руки над головой и забормотал:

– Какое добро, милейшие! Послание это некоему Руту. Есть таковой среди вас?

– Так ты покричи, авось он и выйдет, – хохотал дозорный.

– Я… – голос нашего гостя совсем просел.

Это по мою душу пришли, как вам уж ясно. Был лишь один человек во всей Эритании, которого я ждал. Я осторожничал:

– Его нынче нет. Ты говори как есть, а мы уж ему передадим.

– Не обманете? Я побожился…

Нет, только циркачи и могут так веселить дозорных, попомните мои слова.

– Даю слово, уж как есть, что ему передам. – Я сам не смеялся лишь по одной причине: не жди добра, коли с твоим именем приходит абы кто.

Богослов покосился на галерею. Туда, где подсыхали мертвецы. Его лицо блестело, а голос делался все хуже:

– Передали, стало быть, извинения. «Прости меня за все, зла не держи». И кой-чего еще…

После этих слов он медленно и очень низко поклонился. На галерее веселились так, что кто-то уронил стрелу – послышалась брань.

Почти два года я ждал матушку в гости. Злился, прощал и снова ждал. В горле пересохло. Я вышел быстрым шагом на тропу под стеной, под самые стрелы, встал перед богословом – тот только распрямился.

– Не стрелять, – взвизгнул Плюга. – Одурели в край?!

Я прихватил богослова за рясу на груди и спросил:

– И это все?! – богослов то ли закивал, то ли просто задергался. – Где она? Как…

– А может и стрелять, – ни в чем не мог разобраться Плюга.

– Как было – все передал! Все до последнего слова, клянусь всеми богами, которые есть!

– Там четыре слова, миленькое дело! Где она, я тебя спрашиваю…

Богослов часто моргал и придерживал меня за запястье:

– Денек назад мы свиделись под Горном… я тут проездом, смилуйтесь!

Должно быть, матушка слишком торопилась вернуться домой, на скамью под окном. Оскал на моем лице почти причинял боль.

– Вот и вся благодарность – прислать святошу вместо себя? С парочкой скупых извинений, – я посмеялся, покачал головой. Богослова пугало все: и стена, на которую он косился, и мое лицо, и сам воздух у острога – он почти не дышал. – Щедра, мать! Щедрее некуда.

– Я просто передал слова, я не…

– Выходит, тебе такая работенка по душе, коли вызвался. – Богослов не успел возразить или обозначить согласие. – Вот и я тебя найму, раз такое дело. Найди ее, найди сегодня же и передай…

Я осекся. Прикинул слова – на язык просилось слишком многое. Уточнил:

– Скажи-ка, отче, вашему брату можно браниться?

– Ну, э-э… тут уж зависит…

Я вдохнул как следует – и высказал ему, вернее матушке, все. Богослов не то икнул, не то дернулся. Отвесил челюсть и не сразу совладал с лицом. Уж не знаю, что там у него приключилось, но возомнил он себе в тот миг, что мы в часовне, а я – нуждался в проповеди.

– Настанет день, юноша… и вашей матушки не будет в живых, и тогда…

– Так ты передашь или все растерял уже? Я повторю.

– Прошу, услышьте мой довод. Вы пожалеете, вот увидите. Всю жизнь жалеть бу…

Я придвинулся, сжал рясу покрепче и выдохнул ему в лицо:

– Это ты мне грозишься, а? Знаешь, кто перед тобой?

– Нет, ч-что вы, я просто…

– Не станет, ха! Ее не было, когда мы жили вместе, под одной сраной крышей. Ее не было, когда я голодал. Ты думаешь, хоть что-то изменится? Она была мертва всю мою гребаную жизнь! – Я толкнул его в сторону дороги с силой – богослов чуть не упал, попятился. – Я был с ней рядом, я один.