И вопрос, заданный достаточно громким голосом откуда-то из-за спины, не сразу дошел до сознания, а дойдя наконец, мягко говоря, удивил.

– Месье Поль, – спросил чуть хрипловатый и вроде бы даже знакомый баритон, – не могли бы вы дать автограф?

Ну, что тут скажешь? «Месье Поль» никогда еще автографов не давал, разве что подписи ставил на счетах и проектах афиш. Потому, возможно, очнувшись от грез, Виктор несколько излишне резко обернулся к «коллекционеру», так что даже чуть не выронил из дрогнувших от неожиданности пальцев большой красный «Паркер»[82] – Степин подарок, которым Федорчук очень дорожил.

– Разрешите присесть? – спросил незнакомец и, не ожидая разрешения, обошел Виктора и отодвинул стул, стоявший слева. Скромно усевшись на краешек и изображая всей фигурой «душевную просьбу», немолодой уже мужчина с жестким сухим лицом и волосами цвета «перец с солью» протянул листок бумаги, вырванный, похоже, из записной книжки:

– Не могли бы вы дать автограф, месье Поль? – повторил он свою просьбу.

По-французски мужчина – Александр Юрьевич Лешаков – говорил свободно и акцент имел совершенно не русский, а какой-то центральноевропейский, если так можно выразиться. Да и внешность имел весьма к такому акценту подходящую.

Федорчук посмотрел на Лешакова и перевел взгляд на листок.

«Митя, я тебя узналъ», – было написано там по-русски мелким, но разборчивым почерком и с твердым знаком в слове «узнал».

Митя, я тебя узналъ…

Ну что ж, в подобном спектакле Федорчук уже однажды – пару месяцев назад – участвовал и своего визави узнал сразу: Лешаков был старым знакомым деда «покойного» Мити Вощинина, можно сказать даже другом, еще по Сербии, куда Александр Юрьевич попал отнюдь не из Крыма, «как все», а приехал то ли из Америки, то ли вообще из Японии. Митя, тогда еще подросток, много разговаривал с ним о Великой войне, и рассказы Лешакова сыграли, если уж быть откровенным, не малую роль в политическом становлении Дмитрия. Александр Юрьевич человек был непростой и образованный, но отнюдь не дворянских кровей, и жизнь знал не понаслышке, а что называется, на собственной шкуре. И на войну пошел добровольцем, став офицером военного времени, что тоже кое о чем говорит, если разбираешься в таких вещах. Но это же объясняло, между прочим, отчего оценки, данные Лешаковым русской армии, ходу войны и политике царского правительства, были далеки от благосклонных. А правда, она ведь не всегда красивая, но этим-то приятель деда и подкупал Дмитрия, этим-то и был интересен…

Позже, уже во Франции, они снова, но уже мимолетно пересеклись в начале тридцатых, но потом Митя потерял Лешакова из вида, и вот теперь…

Митя, я тебя узналъ.

«Н-да… узнаю брата Колю…»

В этом был весь Лешаков. Увидел где-то, узнал и полез выяснять отношения. И вроде бы тонко, с подходцем, но, с другой стороны… Если даже ты прав, разве не ясно, что тебя никто не ждет, иначе зачем весь этот цирк? И вроде бы битый жизнью волк, ан нет, романтик, твою мать! Ну, как же, как же, все-таки внук старого друга! И ведь не отошьешь, как Корсакова. Этот упорный и свое понимание имеет по любому поводу…

«Вот же…»

Голова работала удивительно быстро. Можно сказать, стремительно. Люди так не думают, просто не успевают. Ну, может быть, все-таки и думают, но не часто и не все, и только в исключительных обстоятельствах. Но Виктор и был «не все», и случай, бесспорно, вышел исключительный.

«Ну, и что с тобой делать, дядя Саша?»

Для сантиментов места не оставалось – ну кто Лешаков Федорчуку? Никто, и звать его никак. Источник проблем, не более…

«Но, с другой стороны…»

Федорчуку вдруг пришло в голову, что на городских партизанах Валуа свет клином не сошелся. А Лешаков, мало что войну прошел, еще и в Иностранном легионе служил.

– Кому посвящать? – спросил он по-французски Лешакова.

– Спасибо! – выпалил тот, ловя глазами взгляд Виктора. – Это для дочки…

– Как зовут вашу дочь, месье? – терпеливо уточнил Федорчук.

– Женевьева, – неуверенно ответил Лешаков.

– Женевьева… – Федорчук скомкал листок, что положил перед ним нежданный знакомец, кинул в пепельницу, подпалив «ненароком» небрежным движением спички, взглянул пытливо на визави, как бы спрашивая, «вы все поняли, месье?», и, вырвав из своего собственного блокнота лист, стал писать по-французски «наилучшие пожелания» мадемуазель Женевьеве.

– Вот, – сказал он, закончив, и снова посмотрел на Лешакова. – А что, месье, не выпьете ли вы со мной рюмочку коньяка? Попозже… вечером, а? Вы ведь первый человек, попросивший у меня автограф. Были бы девушкой, тогда ладно, но…

– Да, – кивнул Лешаков, сообразив наконец, о чем идет речь. – С удовольствием. А где?

– А давайте сразу после окончания выступления мадемуазель Виктории… Я ей только скажу, что вот, мол, автограф попросили… Ну и зайдем куда-нибудь поблизости. Не возражаете?

– Не возражаю, – оторопело выпалил Лешаков и, поспешно встав, пошел прочь.

«Стремное дело…» – но все-таки сейчас Виктор склонялся к тому, что убивать «Дядю Сашу» не придется. И, как вскоре выяснилось, так оно и получилось. Не пришлось.

Они встретились почти в полночь в маленьком баре недалеко от варьете. Виктор заказал коньяк, и они сели за столик в углу.

– Видите ли, месье… э? – сказал Виктор, закуривая.

– Лешаков, – с легкой ухмылкой ответил собеседник, уже вполне освоившись, по-видимому, с ситуацией.

– Так вот, месье Лешаков, – кивнул Федорчук, – проблема в том, что Дмитрия Вощинина, царствие ему небесное, убили еще в феврале, а позже, вы ведь читаете газеты? Позже его останки нашли и похоронили по православному обряду. Я ясно излагаю?

– Вполне, – сухо откликнулся Лешаков.

– Тогда возникает вопрос: а надо ли нам тревожить прах усопшего?

– А вы… вам он живой ни к чему?

– Очень метко замечено! – продолжая улыбаться, Федорчук пригубил коньяк. – Никому он, дядя Саша, не нужен, и более того, живой он крайне опасен… для вас, месье Лешаков, да и для меня… Так что пусть покоится с миром. Вы как к этому относитесь?

– Да я, в принципе… Ты только скажи… Скажите… Это как-то связано с ГПУ?

– ГПУ? – нахмурился Федорчук. – Вот от этих господ, Александр Юрьевич, если прослышат про вашу ошибку, могут проистечь очень большие неприятности. Просто даже боюсь себе вообразить…

– Так, может, тогда и для меня дело найдется? – прищурился вдруг Лешаков. – Дмитрий… покойник… был мне, как родной, и если не