Но Кейт на «провокацию» не поддалась. Сидела на кровати, по-турецки скрестив ноги, пускала сладковатый дым из зажатой в зубах пахитоски, но от комментариев воздерживалась. Ей просто хотелось послушать, что скажет он. А свое мнение она могла выдать и позже, хотя пока его, этого мнения, у Кайзерины как раз и не было. Любопытство было, любовь – ну, да, кажется, все-таки была, а вот положительного мнения не имелось.

– Все можно объяснить и без мистики, – Баст не стал «настаивать»: не хочет, значит, не хочет. – Мне вот тоже тут на днях сон приснился. В стиле старых советских фильмов. Ну, не совсем старых, а так, скажем, шестидесятых-семидесятых годов. «Щит и Меч», «Семнадцать мгновений весны», «Майор Вихрь»… Представляешь?

– Представляю, – она благодарно кивнула, принимая бокал, и тут же сделала глоток вина. – Чудо! Что это?

– Бодега «Реймат», сухое… очень сухое, – улыбнулся Баст и тоже пригубил вино. – И в самом деле, хорошее.

– Так что там со сном? – вернулась Кейт к теме.

– А! Забавный, знаешь ли, – и Баст сделал рукой в воздухе какое-то замысловатое движение, словно попытался выразить этим абстрактным жестом свое отношение к приснившимся обстоятельствам. – Комната… Вернее, школьный класс, сваленные в углу парты, стол канцелярский с лампой под стеклянным абажуром… Прямо посередине помещения… А за ним, то есть за столом – спиной к окну – человек в советской форме… четыре шпалы…

– Полковник, – кивнула Кайзерина и отпила вина.

– Полковник, – согласился Баст. – А я сижу перед ним на стуле, и на коленях у меня лежит шляпа. И он говорит мне по-немецки, что, мол, я не искренен, потому что Контрольной комиссии доподлинно известно, что я служил в СС и имею звание оберфюрера[3]. То есть вы, господин Шаунбург, говорит, генерал СС. Ведь так? Нет, отвечаю. Что вы! Никакой не генерал. Оберст я, сиречь полковник, да и то это мне в качестве награды за мои литературные труды… Но он гнет свое, и ощущение такое, что товарищ действительно кое-что знает и шьет мне дело. И вдруг шум за дверью, какие-то короткие разговоры… – Баст докурил сигарету и бросил окурок дотлевать в пепельницу, – дверь распахивается, и в помещение входит… Никогда не поверишь! Штейнбрюк входит.

– А какой там у тебя год? – напрягается неожиданно растревоженная этим рассказом Кейт, тоже видевшая однажды здание с вывеской «Контрольная комиссия».

– А год там сорок четвертый, но это я потом уже увидел, – Баст замолчал на секунду, усмехнулся чему-то и продолжил: – Когда из здания школы на улицу вышел. А в тот момент, когда он появился, я об этом не знал. Да, так вот. Штейнбрюк почти не изменился… Только в петлицах у него генеральские звезды… Генерал-лейтенант, да еще, пожалуй, все-таки да: выглядел усталым и несколько постаревшим, но с другой стороны, это же не кино, а сон!

– Сон, – повторила за ним Кейт. – Сон…

– Полковник вскакивает, но я принципиально остаюсь сидеть. А он, то есть Штейнбрюк, полковнику эдак коротко, оставьте нас. И все. Ни вопросов, ни разъяснений, но контрольщик моментально выметается, и мы остаемся вдвоем. Вот тогда я тоже встаю. И мы стоим и смотрим друг на друга, а потом он говорит вроде того, что можно было бы меня наградить или расстрелять, но и то, и другое было бы неправильно. Поэтому мы просто разойдемся.

– Великодушно! – улыбается Кейт, у нее даже от сердца отлегло. И поскольку «отлегло», то захотелось услышать и продолжение, но продолжения не последовало. То ли ничего больше Баст в своем сне не увидел, то ли не захотел рассказывать.

Странно, но именно этот сон – не самый страшный или, вернее, совсем не страшный – заставил сердце сжаться от ужаса, и отступило это гадкое чувство, которое Кайзерина никак не желала принимать и признавать, только когда Себастиан закончил рассказ и улыбнулся совершенно очаровательной улыбкой, неизвестно кому и принадлежащей: Басту, Олегу или, быть может, им обоим.

– Хочешь, испорчу тебе настроение? – спросила Кейт и, отставив пустой бокал в сторону, встала с кровати. Ее несло, и она совершенно не собиралась этому противиться.

– Попробуй, – предложил с улыбкой Баст, оставшись стоять, где стоял.

– Я тебя люблю, – сказала тогда она, почему-то покачав головой.

– Полагаешь, после этого признания я должен выскочить в окно в чем мать родила?

– У тебя третий этаж… – улыбнулась Кейт, чувствуя, как разгоняется ее сумасшедшее сердце. – Разобьешься!

– Не убегу, – резко мотнул головой мужчина ее мечты, – но завтра ты отсюда уедешь.

– Почему? – она не удивилась, как ни странно, и не почувствовала желания спорить. Уехать, так уехать, ведь это он ей сказал…

– На сердце тревожно, – как-то очень серьезно ответил Баст. – Не стоит тебе здесь оставаться.

– У нас, кажется, равное партнерство? – Кайзерина уже согласилась в душе, но фасон следовало держать.

– Уже нет, – покачал головой он.

– Почему это? – надменно подняла бровь Кайзерина.

– Потому что ты любишь меня, а я люблю тебя, – развел руками Баст.

– А ты меня любишь?

– А тебе нужны слова?

– Вероятно, нужны… были, но ты все уже сказал.

– Я сказал, – подтвердил он и поцеловал ее в губы.

И в этот момент тяжесть окончательно ушла из сердца, но прежде чем провалиться в сладкое «нигде», она вспомнила во всех деталях тот сон, где видела вывеску «Контрольная комиссия».

– Что будем делать? – спросил Нисим Виленский. Сейчас, в занятом союзными войсками Мюнхене, он смотрелся весьма естественно со своими сивыми патлами – одетый в мешковатую форму чешского прапорщика.

– Ждем еще пять минут, – ответила она, чувствуя, как уходит из души тепло, выдавливаемое стужей отчаянной решимости, – и валим всех.

– Мои люди готовы.

– Вот и славно, – она вдруг перестала чувствовать сердце…

«Господи, только бы он был жив!»

В пивной их было трое: она – в платье бельгийской медсестры, Виленский и еще один боевик Эцеля[4], имени которого она не помнила, одетый в форму французского горного стрелка. На противоположной стороне улицы, в квартире над парикмахерской сидели еще четверо «волков Федорчука». Эти были в советской форме, потому и не высовывались, – кроме Виктора, торчавшего сейчас на улице, никто из них по-русски не говорил. А Федорчук стоял на перекрестке, изображая майора-танкиста из армии Кутякова[5], смолил папиросы и развлекал болтовней двух русских регулировщиц.

«Господи…» – ей очень не хотелось никого убивать.

Война закончилась, и все были живы…

«Пока».

Но если через пять минут Баст не выйдет