А Люмен… Люмен стала тем маяком, который я боялся даже себе представить, ведь свет в этом мире имеет привычку внезапно гаснуть. Мы прошли огонь, воду и медные трубы – буквально. Я до сих пор помню, как она спихнула меня с моста в воду, решив, что воздух, струящийся маревом – признак смертельного для меня перегрева. А однажды в обвалившейся пещере, мы просидели несколько дней. Я служил обогревателем для нас обоих, а она, на пределе своих сил, сгущала влагу из земли, чтобы было хоть немного воды. Именно тогда что-то изменилось. Мы больше не были просто напарниками.

Полтора года в Харрисинах пролетели в одном сплошном вихре. За это время я научился не просто драться, а воевать. Чувствовать группу, предугадывать замыслы Культа, гасить свои эмоции до того, как они проявятся на лице. Со временем я более-менее освоил нанесение печатей. Теперь у меня получалось парализовать только мышцы крыльев, оставляя их невидимыми. Это позволяло без опаски выполнять задания и в городе.

Однако несколько раз у меня были серьезные проколы. Из-за внезапных дождей мои замаскированные крылья становились всеобщим достоянием… И за мой необычный внешний вид Мухобои окрестили меня Летучей Крысой, но, по-видимому, решив, что для Харрисина двойное прозвище – это роскошь, сократили до Крысы.

###

Два дня назад меня направили на разведывательное задание, но, к сожалению, Селекционная Община уже была заброшена несколько месяцев. Уроды успели переехать в другое место, а мы – опоздали. Но в тот момент меня волновало не это.

Я мчался по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки за раз. О ней не было вестей уже больше недели, и Вейс, как на зло, еще не вернулся со сборов. Умом я понимал, что с ней все в порядке – иначе бы вся ячейка уже получила информацию о потерях, – но сердце все равно неумолимо барабанило по ребрам, выбивая нервный ритм.

Впопыхах дрожащей рукой начертить верные символы на двери с первого раза не удалось. Ее отряд вернулся несколько часов назад и уже успел напиться до состояния, когда становится непонятно: они празднуют, что все прошло как нельзя лучше, или скорбят, что кого-то потеряли. В любом случаи это зрелище не сулило ничего хорошего.

С третьего раза рунический замок наконец соизволил впустить меня в мою же квартиру. Под пронзительный скрип двери я ввалился в нашу комнату, и так долго копившееся напряжение наконец нашло выход. Жива. Не просто жива – цела, невредима, дышит ровно и спокойно. Вся моя недельная тревога, все страхи разом испарились, оставив после себя лишь одно – жгучую потребность убедиться, что она действительно здесь, со мной, что я могу прикоснуться, почувствовать…

– Люмен? – выдохнул я с облегчением.

Она лежала на животе, укрытая по пояс. Лампы не горели, и в полумраке я не видел ран на ее спине, но тело выглядело расслабленным, не искаженным болью.

Стараясь не издавать лишнего шума, я подошел к кровати и аккуратно присел на край. Ее обнаженная спина всегда заводила меня с пол-оборота. Порой мне даже казалось, что касаться ее нежной, бархатистой кожи такими руками, как мои, – кощунство. Но отказать себе в таком удовольствии было выше моих сил.

Аккуратно, пытаясь не разбудить ее раньше времени, я положил ладони ей на поясницу и медленно повел их вверх, по ребрам, попутно целуя в углубление между лопаток.

– М-м… Летучий мышонок вернулся? – медовым голоском пробормотала она сквозь сон.

Одним плавным движением я оказался на кровати, нависнув над ней, и продолжил исследовать губами ее плечи.

– Я скучал, – прошептал я приглушенно.

От нее пахло как от леса после дождя – свежо и немного мятно. Длинные волосы цвета пшеницы щекотали, цеплялись за мою щетинистую щеку, пока я продолжал целовать ее, уже в шею.

– Правда скучал? – промурлыкала Люмен.

Вальяжно потянувшись всем телом, она ловко перевернулась подо мной на спину, и моему взору предстала великолепная картина.

Взгляд скользнул вниз, и дыхание перехватило. На розовой коже под ключицей темнел знакомый шрам – след от клинка, который я когда-то собственноручно прижигал. Эта отметина, эта уязвимость делали ее прекрасной, единственной, настоящей.

Люмен лукаво улыбнулась и, привстав на локтях, коснулась моих губ своими – легко, почти невесомо, словно дразня меня. Это прикосновение, столь отличное от ее обычной уверенности, заставило вздрогнуть крылья. Я ответил медленно, давая губам привыкнуть к такому чуждому темпу, но смакуя такой родной вкус персика. Ее вкус. Пальцы сами потянулись к ее щеке, коснулись прохладной кожи, согревая ее сухим теплом ладони.

– До боли, – признался я, чувствуя, как эта простая правда раскаляет в груди маленькое солнце.

И только тогда она позволила поцелую углубиться, отдавшись ему с той самой отчаянной нежностью, что всегда была нашим наркотиком.

Я чувствовал, как от моей кожи исходит жар, колыхая воздух, а в ответ ее тело отзывалось влажной прохладой. Наша магия смешивалась, создавая в комнате едва заметное сияние – танцующие блики на ее коже.

– Ты сияешь, – прошептал я, касаясь губами ее груди.

– Просто кто-то очень горячий, – с легким смешком ответила она, и в воздухе едва уловимо запахло озоном и грибным дождем.

В ее объятиях весь мир отходил на второй план. Война никуда не денется еще час или другой, а потому я укрыл нас бархатным коконом, сомкнув его плотнее, чтобы не нарушить ритма двух сердец, бьющихся в унисон. И в эти мгновения, под этот глухой двойной стук, я был готов добровольно расплавить эти проклятые крылья собственной магией… Пожертвовать чем угодно, лишь бы не нарушить эту хрупкую, украденную у войны идиллию. Здесь, в этой комнате, мы были просто людьми – любящими и любимыми.

Позже, когда дыхание выровнялось, а тела, влажные и усталые, наконец начали остывать, она прижалась щекой к моей груди. Ее пальцы медленно выводили круги на перепонках крыльев.

– Иногда мне кажется, – прошептала она, – что в них заключена не только твоя сила, но и вся твоя боль.

Я не нашелся, что ответить, просто притянул ее ближе. В тишине комнаты мне казалось, что я наконец нашел во мраке этого мира свет, ради которого стоило сражаться.

###