Вдоль стен стояли грубо сколоченные нары в два яруса — наспех сбитые из досок, без матрасов, только охапки соломы и потрёпанные одеяла. Каждый наёмник обустраивал своё место как мог: кто-то подкладывал под голову мешок с вещами, кто-то вешал над нарами оружие и доспехи, кто-то просто бросал всё в кучу у изголовья.

Посередине казармы стоял длинный стол — массивный, дубовый, весь в зарубках, пятнах от эля и воска. За ним могли разом сидеть два десятка человек. Скамьи вокруг стола были такими же грубыми, без спинок, расшатанными. На столе всегда лежало что-то съестное — остатки хлеба, миски с остывшей похлёбкой, кувшины с элем, ножи, ложки, кости от мяса.

У дальней стены, возле единственного маленького окна с грязным стеклом, стоял очаг — широкий, каменный, с закопчённым дымоходом. В нём постоянно тлели угли, даже днём — чтобы можно было разогреть еду или просто погреться. Рядом с очагом валялись поленья, щепки, кочерга, несколько горшков и котелков.

Вдоль одной из стен висели крючья, на которых болтались доспехи, кольчуги, кожаные куртки, ремни, щиты. Всё потрёпанное, помятое, в пятнах и царапинах — рабочее снаряжение, которое видело не одну битву. Под крючьями стояли деревянные ящики с оружием — мечи, топы, копья, кинжалы. Некоторые клинки были обёрнуты промасленной тканью, другие просто валялись грудой. Пахло металлом, маслом, кожей.

В углу, у противоположной стены, стояла бочка с водой — для умывания, для питья. Рядом — ведро, половник, несколько деревянных кружек. Вода была мутноватая, с привкусом дерева, но пить можно.

Ещё в одном углу, за старой рваной занавеской, был отгорожен небольшой закуток — что-то вроде подсобки. Там стояли ещё несколько ящиков с припасами, свёрнутые одеяла, мешки с чем-то непонятным. Туда обычно никто не лазил.

Свет в казарму проникал скупо — через единственное окно и несколько узких щелей в стенах. Днём было сумрачно, вечером — почти темно. Поэтому факелы горели постоянно — в держателях на стенах и у дверей. Пламя коптило, дым стелился под потолком, оседал на балках. Пахло дымом, потом, немытыми телами, кожей, металлом, несвежей едой и ещё чем-то неопределённым — застарелым, затхлым, солдатским.

В казарме всегда было шумно. Днём — когда наёмники возвращались со стен или с дежурств — они ели, пили, точили оружие, чинили доспехи, играли в кости, ругались, смеялись, рассказывали истории. Вечером шум стихал, но не исчезал — кто-то храпел на нарах, кто-то ворочался, кто-то тихо разговаривал в темноте. Ночью было чуть тише, но всегда кто-то бодрствовал — дежурные у двери, караульные, те, кто не мог заснуть.

Лео ещё не привык к этому месту.

Он не жил здесь — Курт строго запретил. «Ты оруженосец Безымянной, а не рядовой наёмник. Твоё место — рядом с ней. Но бывать тут должен. Каждый день. Ешь с нами, точи оружие, слушай байки. Чтобы парни к тебе привыкли. Чтобы стал своим. Иначе будешь чужаком, а чужакам тут не доверяют».

И Лео приходил. Каждый день. На час-два. Садился за общий стол, ел похлёбку, слушал разговоры, отвечал на вопросы — уклончиво, осторожно, стараясь не выдать лишнего.

Наёмники относились к нему по-разному. Кто-то — с насмешкой, называя «поварёнком» или «студизиосом». Кто-то — с любопытством, расспрашивая про Безымянную. Кто-то — с безразличием, не обращая внимания. Но постепенно, день за днём, он становился частью этого места. Не своим до конца, но и не чужим.

Алисия же… командир выбил для неё маленькую квартиру в соседнем доме — две комнаты на втором этаже, с отдельным входом. Хозяева сбежали из города в первые дни осады, и дом стоял пустым. Курт поставил у входа караул — двух надёжных ребят, которые никого не пускали внутрь и не задавали лишних вопросов.

«Безымянная Дейна дала обет уединения, — объяснял Курт всем любопытным. — Ей нужно молиться, медитировать. Её нельзя беспокоить. Только её оруженосец может к ней входить».

И Лео был единственным, кто туда заходил. Кормил её — вернее, делал вид, что кормит. Следил за доспехами. Натирал их, ухаживал за ними. Курт говорил, что можно оставить ее вот так — в доспехах с головы до ног, чтобы в любой момент быть готовыми, и чтобы времени не терять, но Лео не мог себя заставить так поступить с той, которой он когда-то восхищался. Поступить вот так значило окончательно похоронить мысль о том, что она все еще Алисия, начать обращаться с ней как с инструментом, как с оружием. Потому в доме он всегда снимал с нее доспехи и облачал в легкое летнее платье белого цвета с вышитыми по подолу васильками. Даже надевал ей на ноги мягкие войлочные тапочки — полы в доме были холодными. Разговаривал с ней — тихо, осторожно, зная, что она почти не отвечает. Нокс практически переселился к Алисии, почему-то предпочитая ее общество и устраиваясь спать у нее в ногах, когда она лежала на кровати с закрытыми глазами.

Все это давала иллюзию нормальности и порой Лео забывал о том, что происходит, старался не думать об осаде, о последних событиях, о том что произошло на кладбище и сам с собой притворялся что живет в сказке — вместе с любимой девушкой в одном доме, ухаживает за ней, расчесывает ей волосы и рассказывает о том, какую шуточку снова отмочил Маркус Вобла и как его снова достал этот придурок Бринк и что на рынке цены совсем стали сумасшедшими а хлеба нет вовсе, теперь полгорода монастырской похлебкой кормится. О том, что видел с утра певчую птичку, она сидела на заборе у Собора и пела взахлеб, словно бы не осень на дворе а весна, о том, что Нокс стал совсем ленивый и даже домой не приходит а ночует с нами… с нами. Так будто они — молодожены, которые купили свой первый дом и сейчас наслаждаются обществом друг друга…

Но потом хрипло звучал боевой горн, и он срывался с места, лихорадочно помогая Алисии натянуть доспехи, застегнуть застежки и подать ей «Сокрушитель», боевой молот прадеда барона Хельмута, найденный в оружейной. Потом они выбегали за дверь, высматривая вымпел на стенах, зов о помощи, требование о подкреплении… а потом начиналась работа.

Архимаги противника прекратили бить по стенам могучими заклинаниями, маги послабее вели беспокоящий