Но Майкл… Хотя он и выглядел как большинство молодых мужчин своего круга, – что делать, если требования моды жестоки, особенно если большую часть времени проводишь в Лондоне, – но вел он себя совершенно иначе. Майкл был настоящим джентльменом в полном смысле этого слова, но при том – что как знала Фиона, хоть и не часто, но случается, – был умным и великолепно образованным человеком, для которого титул значил много меньше чести и порядочности. А как он смотрел! О, очень часто он смотрел на нее так, что сердце готово было выскочить из груди. Но иногда в его взгляде появлялось странное, ничем не объяснимое и уж точно неподходящее для мужчины его возраста выражение… Словно внутри молодого здорового и… – да! – красивого мужчины «просыпался» другой – немолодой и усталый, взиравший на Фиону с высоты своего возраста и опыта. В такие мгновения ей хотелось подойти, схватить Майкла за плечи и трясти до тех пор, пока из глаз его не исчезнет это болезненное и какое-то стариковское выражение.

И еще – временами казалось, что он чего-то боится или о чем-то сожалеет.

«Неужели он боится меня? – думала Фиона, наблюдая за Майклом. – Нет! Не может быть! Скорее, он боится себя самого или того, что случилось в его прошлом. Чего-то страшного и ужасно болезненного…»

Это «страшное» показывалось иногда в его глазах. И тогда… Почти сразу их как бы затягивало влагой едва не проявляющихся слез… Ох, как в эти мгновения ей хотелось обнять его, утешить, объяснить… Но что она могла ему сказать? Увы, ничего. И порывы приходилось сдерживать, но чего это ей стоило, она не расскажет никому.

Вот и сейчас – ничто не мешало ей обнять Майкла, чудесного, загорелого… и худого как анатомическое пособие. Обнять и повиснуть на крепкой шее «университетского загребного», на глазах у десятков людей – мужчин и женщин – встречающих самолет на взлетном поле… обнять и повиснуть, услышав:

– Я люблю тебя, Фиона. И хочу, чтобы мы были вместе. Всегда.

И только в этот момент Фиона поняла, что действительно обняла Майкла, повисла на его шее – он был значительно выше нее – и услышала слова, которые мечтает услышать любая женщина… но не от любого мужчины. Впрочем, Майкл был именно тем мужчиной…

* * *

Удивительно, но улицы Лиссабона в эту ночь, самую волшебную и необыкновенную в году, были почти пустынны и обделены праздничной иллюминацией. И только музыка, доносящаяся из редких ресторанов с их освещенными подъездами, выступала редкими островками Нового года среди необъяснимой обыденности. Но тем лучше. Никто не мог помешать Степану и Фионе идти взявшись за руки и говорить… говорить… Говорить обо всем. Вспоминать детство и юность, учебу и первые увлечения и, внезапно найдя общих знакомых, смеяться – счастливо, как могут только влюбленные.

– Майкл, а ты знаешь какие-нибудь стихи? Представляешь, мне никто ни разу не читал стихов… Сама – читала, даже декламировала в пансионе, но ни разу не слышала от мужчины… – Фиона вдруг отпустила руку Матвеева и, встав у него на пути, крепко взяла за плечи, глядя прямо в глаза и ожидая, по-видимому, немедленного ответа.

– Честно говоря, ни разу не задумывался. Школьная и университетская программа… Пожалуй, все давно из головы вылетело. За ненадобностью… Вот, правда, есть у меня хороший знакомый, но он – француз… если, конечно, считать это недостатком… – Степан широко улыбнулся в ответ на задорный смех Фионы.

– Так вот, он знает множество стихов, даже подозреваю, что пишет и сам. Вот для него такой проблемы – прочесть любимой девушке новогодней ночью стихи – не существует. А я… разве что…

«Майкл, помогай, не веди себя как пассажир! – Матвеев пытался достучаться до Гринвуда как мог. – Я же помню – ты знаешь стихи … ну, хотя бы того же Киплинга!»

И над пустынной улицей, сопровождаемое легкими облачками пара, зазвучало:

Eyes of grey – a sodden quay…

Серые глаза… Восход,

Доски мокрого причала.

Дождь ли? Слезы ли? Прощанье.

И отходит пароход.

Нашей юности года…

Вера и Надежда? Да –

Пой молитву всех влюбленных:

Любим? Значит, навсегда[35]…

А теперь уже вспомнил и сам Матвеев… Своей собственной памятью вспомнил, как Витька Федорчук пел эти стихи под гитару в одну из нечастых встреч. И сразу припомнилось, что как только умолк последний аккорд, Олег вдруг сорвался с места и побежал звонить жене, и что-то ласково говорил ей в телефонную трубку… Долго говорил. А сам Степан просто ушел на кухню, оставив Витьку в одиночестве, и курил там, и старался не плакать.

Чёрные глаза… Молчи!

Шепот у штурвала длится,

Пена вдоль бортов струится

В блеск тропической ночи.

Южный Крест прозрачней льда,

Снова падает звезда.

Вот молитва всех влюбленных:

Любим? Значит, навсегда!

Фиона замерла, словно зачарованная, продолжая сжимать плечи Степана, взгляд ее словно бы обратился внутрь себя. Она тихонько и чуть судорожно вздохнула, когда Матвеев подхватил ее на руки и понес, то кружась в ритме вальса, то замирая на несколько секунд на одном месте, чтобы поцеловать. Он нес ее на руках и продолжал декламировать. Голос его набирал силу с каждой строчкой, – или ей это только казалось? – заполнял все ее тело, проникая в каждую клетку, каждую пору необоримой горячей волной.

Карие глаза – простор,

Степь, бок о бок мчатся кони,

И сердцам в старинном тоне

Вторит топот эхом гор…

И натянута узда,

И в ушах звучит тогда

Вновь молитва всех влюбленных:

Любим? Значит, навсегда!

То, что чувствовал сейчас Степан, не поддавалось описанию. Отбросив к чертовой матери рефлексию, он нырнул с головой в поток, которому сам же и отворил путь. Казалось, глаза Фионы излучают свет, и, поймав отражение своих глаз в ее зрачках, Матвеев внезапно увидел, что и сам он окружен мерцающим ореолом. И от этого ему стало легко. Легко и радостно, так, как, пожалуй, не было никогда в жизни. А если и было, то не с ним и не сейчас.

Синие глаза… Холмы

Серебрятся лунным светом,

И дрожит индийским летом

Вальс, манящий в гущу тьмы.

– Офицеры… Мейбл… Когда?

Колдовство, вино,