Аделина прочла дальше глазами, которые всё ещё не совсем принадлежали ей: инструкции о резонансе слова, примеры применения в лабораториях Каллиса, заметки о подопытных, чей разум «переписывался» под давлением старых текстов. С каждой страницей грудь её сжималась: знания, которые вроде бы должны были лечить или просветлять, здесь превращались в инструмент разрушения. Речь становилась щитом и мечом одновременно – а в неверных руках – атомом, способным распадать ткань доверия и существования. Она поняла, что угроза не только в том, чтобы забрать книги. Достаточно взять не весь корпус, а один-единственный рукописный рецепт, и в его основе – метод, как разрушить корни памяти. В руках Каллиса «слово разрушения» могло стереть целые пласты культуры, превратить хранителей в оболочки, а книги – в яд.

Мири, пришедшая с очередным разведотрядом, прислала в зал корней человека на носилках. Он был худ, с глазами, что ещё искрились умом, и с раной, зиявшей на бедре. Его привезли осторожно, как святыню и как добычу одновременно – он был охотником из деревни у опушки, видел тех, кто рубил и поджигал. Его лицо было покрыто пылью, но он сумел говорить.

«Они пришли с картами, – шептал он, – и с линейками. Не для того, чтобы помолиться. Для того, чтобы измерить, где корни толще, а где тоньше. Они ищут места, где можно не возвращать лес. Они убивают молодых, чтобы выжечь память». Он говорил быстро, с перебоями, и каждый его фрагмент был как пусковой механизм в уме Адель: измерения, линии реза, приказы «не оставлять свидетельств». Описание хорошо вписывалось в то, что она увидела в манускрипте: методичные, почти технические способы уничтожения, чтобы освободить место под лаборатории и пути к коллекциям.

Мири с Лорином сжали губы. План Каллиса был ясен: не только захват, но и разрушение основы, на которой хранилось знание. И это делало их работу не только о защите томов – это была битва за саму возможность помнить.

Ночью, когда боль в груди снова напомнила о себе, Адель тренировалась. Она вызывала образы страниц и училась держать их. Она просила книги показать сцены не в разрозненных картинках, а как цельный рассказ – чтобы понять, кто и зачем пришёл. Некоторые книги отказывались и смолкали, как старики на допросе; другие открывали перед ней цепи событий, за которыми шли причины и следствия. Она училась чувствовать оттенки искажения: когда текст был изменён намеренно, это ощущалось иначе – как заноза в слове, как фальшь, что вырвала корень смыслу. Тогда боль была острее, и в ней – предупреждение.

«Мы не можем держать всё в залах, – сказала Мири однажды, глядя на карту выжженных просек. – Им нужны полигоны. Они не будут брать открытый вызов. Они будут стравливать людей и время».

Лорин кивнул и добавил мягко, но твёрдо: «Их успех станет успехом пустого времени. Мы должны сделать больше, чем прятать книги. Мы должны дать людям причины оставаться. Мы должны укоренить память в каждом доме».

Планы родились в спешке. Ночью посылали патрули, днём укрепляли тропы, прятали уязвимые рукописи в ямах, покрытых корнями и солью, меняли местоположения картографий. Но самое трудное было другое: как защитить знание от идеи – от самой формулы разрушения, если она попадёт в руки тех, кто уже считал природу удобным ресурсом для экспериментов.

Адель понимала цену своей воли: если она могла вызывать образы страниц, то могла также показать людям правду о том, к чему приводит искажение текстов. Она могла показать им последствия – сцены, где слово из лекарства становилось занозой, разрушающей дом. Но в этом была и опасность: показать многим – значит, дать доступ к картине, к методике, и каждый, кто увидит, станет носителем знания. Мири смотрела на неё и понимала это.

«Ты можешь использовать их воспоминания, – сказала Мири тихо. – Но не давай им рецепт разрушения. Покажи цену, не давая инструмента».

Так в их недосказанности и осторожных решениях родилась новая задача: найти способ стеречь манускрипт, не позволяя его существованию стать поводом для новых экспериментов. Пока же Каллис двигался вперёд, методично стирая края леса; его разведка за опушкой крепла в тени, и будущие его приходы обещали быть более решительными.

На следующее утро раненый охотник проснулся, посмотрел на потолок зала корней и прошептал имя, которое Адель теперь знала по страницам и шёпоту книг: «Каллис». Это имя стало для них маркером – не просто враг, но концепт того, что желает заменять жизнь чистой формулой. Адель прикоснулась к его ладони и впервые вместе с болью в груди ощутила жалость и решимость. Ее новые песни – образы страниц – станут и оружием, и щитом. Но для того, чтобы защитить библиотеку, им придётся ещё многое узнать – и ещё больше потерять.

Глава 5 – Голоса внутри страниц

В лесу наступила пора сбора. Не та, что знает человек по календарю, а та, что шевелит корни: запахи сходятся, ветви посылают шепоты, и старые тропы вновь наполняются шагами тех, кто давно исчезал из мирской хроники. К духам деревьев приходили звери – не по приказу, а по велению древней памяти. Кланы, что жили в глубине чащи и избегали людских дел, присылали стариков с посеревшими от времени глазами и детьми с живыми лицами. Все они приходили по одному приглашению – ради библиотеки, ради тех зеркал, в которых хранилась их история.

Аделина встретила их на опушке. Она не говорила громко: лес слышал шёпоты лучше, чем громы. Рядом стоял Лорин, держащий книгу, чьи корни были вплетены в кору сосны; Мири – с плетёной сумкой, полной карт; люди – те, что выживали на тропах – привели своих спутников, и каждый принёс с собой рассказ, закопчённый от печей или от ночных костров.

Духи леса приходили в самых разных образах. Некоторые выглядели как облака листьев, что медленно собирались в человеческие черты; другие – как тени, что переливались между стволами и казались старше самих деревьев. Медведь издал протяжный рык, сова свела воедино несколько