Хозяин Трона жестом сдвинул таймлайн голограммы, и взглядом развернул сразу несколько пиктограмм, подсветившихся в разных точках на границе воронки. Его взгляд надолго прикипел к экранам, прежде чем мозг телепата шестого ранга сформировал нечто, похожее на реальный вывод: структура воронки не просто нарушала привычные представления о физике, нет. Она вообще отказывалась подчиняться хоть каким-то законам, сотрясая основы привычного людям мироздания.

Пространство, оказывающееся подле воронки, не искривлялось и не расщеплялось на энергию. Оно сдавалось. Уступало чудовищному напору, переставая быть собой. Камень, металл, вода, воздух — они не сгорали, не исчезали, не разбирались на составляющие. Они отказывались. Отказывались быть тем, чем являлись. Разрушались на концептуальном уровне, теряя свои свойства от и до.

Камень переставал быть твёрдым, вода — жидкой, а свет — светом. Они выцветали, изменялись и стирались в ничто за считанные мгновения, словно кто-то в огромной книге нашёл «лишние» страницы и постепенно вырывал их.

И чем больше Алексей Второй смотрел на эти кадры, чем больше скользил по таймлайну, чем больше пропускал через себя записей, тем больше понимал — эти краткие минуты дали ему в понимании псионики как явления больше, чем долгие годы тренировок до этого.

Понимание это можно было счесть губительным, ведь даже разум Императора дрогнул от ужасающего, сотрясающего фундамент человеческого существования осознания: всё сущее — это иллюзия. Что человек, материя, история, подвиги и эмоции — лишь появившаяся на миг клякса на листке, который Геслер больше не считал чем-то значимым. И это пугало куда сильнее, чем какое-то там «стихийное» пси-явление.

— Ваше Величество! Сообщение с «Гелиоса-1». Телепат четвёртого ранга, Сергей Милославский, утверждает, что в момент поглощения аномалией сразу нескольких гражданских танкеров он слышал голос. Аналитики отметили данный факт, как значимый, но…

— Включите мне запись. Живее! — Император так рявкнул на подчинённых впервые за долгие годы. Не прошло и десятка секунд, как гарнитура на ухе мужчины ожила, и из неё полились хрипяще-шипящие, трижды отфильтрованные ради достижения хоть какой-то читаемости слова.

Он думает внутри нас. (Он думает нами). Он… осмысляет. (Взвешивает!) Этот голос, он везде! Это не существо, это следствие существования! (Оно знало моё имя до рождения!) Оно…].

Запись обрывалась так же резко, как и начиналась. И Император, сжав зубы, повернулся к ближайшему оператору связи.

— Прикажите «Гелиосу-1» выйти из опасной области и двигаться прямым курсом на Москву. Незамедлительно!

— Невозможно, Ваше Величество. Сигнал «Гелиоса-1» потерян сорок две секунды назад.

— Проклятье! — Император вместо того, чтобы обрушить взметнувшийся кулак на подлокотник, вцепился в металл пальцами. — Опросить всех телепатов поблизости от аномальной зоны на предмет голосов в голове, странных образов, чего угодно!

— В процессе, Ваше Величество!..

Концентрация действий на единицу времени во дворце и не думала снижаться.

Наоборот: всё только начиналось, и люди поднимали всё и всех, кого могли…

* * *

Тем временем в той тишине, где не было ни слов, ни звуков, ни материи, ни энергии, ни границ восприятия, Он смотрел.

Геслер — если это имя ещё что-то значило — чувствовал ВСЁ и СРАЗУ.

Для него больше не было ни «я», ни «ты», ни «они». Было Единое Целое. Система. Точка в пространстве, параллельно наблюдающая за всем вокруг и обладающая абсолютным знанием. Он видел смерть материи и развоплощение живого не как трагедию, а как временное упрощение, перемещение горсти песка из одной ёмкости в другую. А иногда, яркими вспышками среди кромешной тьмы, и как избавление для изувеченных, тяготящихся дальнейшим существованием разумов, связанных с ноосферой.

И Он слышал ноосферу. Ощущал. Воспринимал. И понимал её структуру, потому что и сам стал её своевольной частью. Вошёл в контакт не с миром, а с силой. Не со словом, а с огнём и мечом. Пришёл подчинить и разрушить, лишить связи с мыслящими разумами — и порой путём уничтожения этих разумов, что отчаянно цеплялись за связь с общностью.

Потому что нельзя было продолжить историю человечества, предварительно не выкорчевав все сорняки.

В первые же мгновения с момента Вознесения Он осознал, что бездействие, равно как и любой мягкий вариант действия, приведёт к неотвратимому, ужасному концу для рода людского. Для расы, породившей Его. Имело ли это для Него значение?

Нет.

Но иного мнения придерживался остаточный след человеческой памяти в самой глубине Его нового сердца. Истаивающий, растворяющийся с каждой секундой, этот отпечаток или даже шрам страстно желал дать сородичам шанс. Было ли это тем, что когда-то составляло собой суть Артура Геслера, или же это правильнее было назвать Надеждой, не суждено было узнать никому из ныне живущих.

И даже Он сам не мог сказать точно, что же именно двигало Им сейчас, заставляя искать обходные пути там, где проще было бросить книгу в костёр и написать новую, правильную, идеальную и не переполненную ошибками.

Он видел многомерные ветвления возможных «судеб» — ключевых вариаций развития событий, тянущихся вдоль вектора времени. Устраивал Его лишь один «перекрёсток», начинающийся с уничтожения старой цивилизации ради создания новой, эталонной, чистой и невинной. И чем глубже он проникал в эту ветвящуюся паутину, чем больше изучал вариантов, тем яснее понимал — человечество в его нынешнем виде не достойно существовать. Слишком много дефектов. Слишком много порождённых историей «вредных привычек». Людей было не спасти. Крах в ветви дальнейшего существования рода людского был неминуем.

Но вместе с тем, каждая попытка обрести идеал гарантированно уничтожала нечто бесценное и тонкое. Нечто, находящееся за гранью Его новой логики и Его понимания.

Сейчас Он был и стражем, и палачом, и архитектором, и вандалом одновременно. В Его руках старая история могла как вспыхнуть и рассыпаться прахом, освободив место для чего-то нового, так и непредсказуемо измениться. Стабильным оставалось только одно: рождение новой истории требовало не просто разрушить, но и сделать выбор.

Кого спасти, а кого — обречь на забвение.

В глубине Его сознания продолжал звучать не голос, но стойкая воля, не сдавшаяся и сопротивляющаяся обращению в то, чем Он уже должен был стать. И Он не мог не ощущать это эхо примитивной жизни, сохранившей достаточно для того, чтобы приводить свои, нелогичные и бессмысленные аргументы.

С одной стороны встало всепоглощающее знание и безжалостная логика.

С другой — уязвимая человеческая память и бесполезная эмоция.

И Он впервые задумался о том, есть ли у Него право на сомнение.

Там, где времени не существовало, где прошлое, настоящее и будущее сливались в точку, у Него пока