Долго засиживаться не стали: завтра рано в дорогу, так что «отбой» сыграли, как положено по распорядку, в двадцать два ноль-ноль. Я ещё сходил, правда, к Владу, посмотреть на его наследника и счастливую маму. Наследник, кстати, пока оставался безымянным, несмотря на то, что минимум трижды объявлялось, мол, всё, выбрали имя, но — нет. Самого отца семейства что-то потянуло на экзотику, и он внезапно загорелся идеей назвать сына каким-нибудь норвежским именем, а вот его жена была категорически против, в духе того, что она сейчас не норвежская рыбачка, а российская дворянка, обратно на север не собирается, а потому и имя новому Белякову нужно давать обязательно местное и обязательно славное. Но при этом назвать в честь меня Юрой — стеснялась. Как говорит дед, война и немцы, но я в этот «бой» не полезу, иначе буду виноват в глазах обоих. Пока они осторожно обнюхивают с двух сторон вариант «Тур» — с одной стороны это древнее скандинавское имя, с другой — название нашего, местного лесного быка, конкурента зубра за звание самой крупной и знатной зверюги родных лесов.

Подъём сыграли в шесть, разминка, водные процедуры, всё как положено. Поскольку завтрак нам приготовили силами местного населения, к половине седьмого все уже были за столом, а в четверть восьмого колонна вытянулась из Викентьевки в направлении песчаного карьера и насыпи.

На подъезде к Левка́м — или Лёвкам, букву «ё» на картах редко пишут, а спросить не у кого пока — ещё раз удивился непонятной пассивности обитателей деревни. Большущее озеро, ничуть не меньше нашего, Смолевичского, а на нём — ни паруса, ни лодочки. И берега хорошие, ровные да твёрдые, на которых не видно ни лодочного сарая, ни пристани, ничего вообще. Единственная лодка, которую удалось рассмотреть — плоскодонка, лежащая на дне около куста на берегу залива, сильнее всего выдающегося к дороге. С расстояния рассмотреть, конечно, трудно, но сложилось ощущение, что плавсредство лежит там уже не первый год, и вряд ли когда-то вернётся на поверхность воды.

Вот, честно — не понимаю я, как в этом месте, на перекрёстке двух трактов, можно так жить! Деревушка на десяток дворов, причём некоторые выглядят настолько ветхими, что даже непонятно, жилые ли они. Даже если расположены относительно ближайших мест ночлега на несуразном расстоянии, так, что не выгодно торговцам и путешественникам останавливаться ни на ночлег, ни на обед, и то что-то можно придумать! Вот уверен, что нормальный, рачительный хозяин сделал бы здесь богатое и процветающее село. Вот хоть бы рыбу в озере ловить, готовить, и проезжим продавать, уже заработок! Нет, точно, всё дело в бесхозяйственности!

«И что тебя так накрыло-то, а, Юрась⁈»

«Сам не знаю. Не могу спокойно смотреть, как люди сидят в приличном месте в неприличном состоянии! Это словно… словно оскорбление какое-то!»

«Это ты в роль хозяина слишком вжился. Вот и смотришь на всё хозяйским взглядом. И бесхозяйственность тебя бесит».

«Возможно. Но здесь хозяина точно нет! И местные обитатели себя не то, что хозяевами не считают, но и просто не уважают!»

«Тут, возможно, не в самоуважении дело, особенно, если на самом деле община на казённых землях. И даже не лень».

«А что тогда? Только не говори про скудость почв и прочие заморозки, тут ничуть не хуже, чем где-нибудь под Логойском!»

«Нет хозяина — это раньше значило, что и защиты нет. Пока великокняжеский воевода узнает о беде, пока его войско подойдёт — от деревни головешек не останется. Самим отбиться — тоже не вариант. Вот и привыкли жить так, чтобы издали видно было, что взять у них нечего».

«Но сейчас-то ни набегов, ни банд бродячих нет, можно и зажиточно жить!»

«Ты недооцениваешь силу и власть на селе такого монстра, как сельская община и её традиции! „Деды так жили — и мы так будем“, и плевать, что деды жили впроголодь, а предлагается наконец-то перестать страдать ерундой и накормить детей!»

В голосе деда слышалась такая горечь, словно он сам с этим сталкивался и намучился.

«Это вредные привычки, с ними бороться надо!»

«Ага, иди, поборись с теми, кто каждый год передел общинных земель устраивает. И чуть кто глаза от земли поднимет — могут такой надел нарезать, формально соблюдя все приличия, что „наглец“ просто не будет иметь возможности себя прокормить, так что останется у него два пути — или идти каяться, в ногах ползать и умолять о снисхождении или помирать с голоду. Ну, или уезжать куда-то, как третий вариант, вот только куда? Хорошо, если где-то рядом есть такая Викентьевка, да с таким Юрой, который за нею всей как за своим огородом ходит».

«Ой, прямо засмущал. Зато понятно, откуда ко мне столько людей набежало. Стоп, ты хочешь сказать, что там в основном всякие смутьяны⁈»

«Скорее те, кого достало голодать и унижаться, и они готовы держаться за шанс жить по-человечески руками и ногами. Хотя, думаю, всякие люди есть, в том числе и такие, которых лучше бы не было».

«Это да, Влад говорил, что в этом году человек десять выгнали — пьяницы, скандалисты, драчуны…»

«Явную пену собрать и удалить легко, хуже те, что поселятся и будут гадить исподтишка соседям».

Разговоры с дедом идут быстро, так что успели побеседовать до того, как из головного РДА позвонили по мобилету, что подобрали провожающего. К этому моменту мы проехали уже почти сорок пять километров и стоило начать присматривать место для привала, но такое, где мог поместиться весь наш табор и при этом не влезть явно на частную территорию, нашли только после резкого поворота направо, километрах в восьми — десяти от деревни Левки (или всё-таки Лёвки?). Проводник — унтер лет сорока пятина вид в поношенном, но целом, чистом и подогнанном по фигуре полевом обмундировании с пехотными петлицами — ответа на этот вопрос тоже не знал. И вообще, обозначив колонне место для отдыха и представив мне нашего временного попутчика, РДА с головным дозором ушёл, как положено, метров на двести вперёд — так, чтобы оставаться в зоне прямой видимости от основных сил. Второй РДА остановился на перекрёстке и один боец из экипажа — вероятно, чем-то провинившийся — изображал «бдительного суслика» в люке с биноклем в руках. Вообще