Макаров откинулся на спинку стула, его лицо выражало смесь раздражения и вынужденного уважения.

— Ладно, ваша взяла. Но отчетность ежеквартально. И чтобы никаких самовольств!

— Естественно, — Катя кивнула, и в ее глазах вспыхнул огонек победы.

* * *

Ветер на крыше «Ковчега» был пронзительным, мартовским, пахшим талым снегом и далеким дымом. Лев стоял, опершись о холодные перила, глядя на огни города. Рядом с ним возникла плотная фигура Громова.

— Ну что, Иван Петрович? Есть что-нибудь?

Громов молча достал портсигар, предложил Льву, тот отказался. Чекист прикурил, затянулся.

— Леша не в списках пленных, — начал он медленно. — Но и в списках погибших его нет. Есть… нестыковки.

Лев повернулся к нему, сердце замерло.

— Какие?

— По нашим каналам… Не могу раскрыть все детали, но, с Алексеем все в порядке. Даже более чем!

Это не была победа. Это была тончайшая ниточка, волосок надежды. Но в мире, где царила уверенность «пропал без вести — значит, мертв», это было больше, чем ничего.

Лев молча сжал холодные перила. Его пальцы онемели, но он почти не чувствовал холода.

— Спасибо, Иван Петрович.

— Не благодарите, это мой долг.

* * *

Отделение гипербарической оксигенации. Гул компрессоров, запах смазки и озона. За стеклом барокамеры лежал боец с газовой гангреной, которую еще недавно считали безнадежной. Нога была спасена от ампутации, но некроз упорно не отступал.

Лев наблюдал за показаниями манометров. Давление плавно росло. Пациент дышал чистым кислородом. Это была битва на микроскопическом уровне — насыщение тканей кислородом, чтобы добить анаэробные бактерии и стимулировать рост новых сосудов.

После сеанса, когда больного извлекли из камеры, Лев вместе с дежурным врачом осматривал рану. То, что он увидел, заставило его сердце биться ровнее. Граница некроза, еще вчера расползавшаяся багровым пятном, остановилась. По краям появились первые, робкие островки грануляций — розовой, здоровой ткани.

— Есть улучшение, — констатировал врач, и в его голосе прозвучало почти удивление. — Метод стабильно работает.

Лев кивнул. Еще одна крошечная победа, еще один кирпичик в здание медицины будущего, которое они возводили здесь и сейчас, среди войны и разрухи.

Последний день марта выдался на удивление теплым. С крыш звонко капало, снег осел, обнажив грязную, но уже живую землю. Лев и Катя медленно шли по территории «Ковчега», а Андрей бежал впереди, с восторгом шлепая по лужам своими маленькими сапожками.

— Смотри, не промочи ноги! — крикнула ему вдогонку Катя, но в ее голосе не было тревоги, лишь усталая нежность.

Они шли молча, держась за руки. Просто шли. Без целей, без планов, без срочных докладов.

— Мы выстояли, Лева, — тихо сказала Катя, глядя на бегущего сына. — Пережили еще одну зиму, самую долгую.

— Последнюю военную зиму, — добавил Лев. — Дальше будет легче.

Он не был в этом уверен. Мирная жизнь сулила новые битвы — с бюрократами, с консерваторами, с наследием войны в душах людей. Но глядя на смеющегося Андрея, на лицо Кати, освещенное первым весенним солнцем, он хотел в это верить.

Поздним вечером Лев остался в кабинете один. На столе перед ним лежали три предмета, словно символизирующие его жизнь.

Чертеж нового, усовершенствованного протеза кисти с системой биоуправления — воплощение победы разума над плотью.

Письмо от Макарова, полное угроз и недовольства, — символ новой, бюрократической войны.

И рисунок Андрея — два человечка с удочками на берегу. Символ того, ради чего все это затевалось.

Он подошел к окну. Внизу раскинулся весь «Ковчег» — огромный, сложный, живой организм, который он создал. Огни в окнах лабораторий, операционных, палат. Тысячи судеб, тысячи спасенных жизней. Его детище, его крепость, его фронт.

«Война заканчивается, — думал Лев, глядя на свое отражение в темном стекле. — Но моя война… она просто меняет фронт. С бактерий на бюрократов. С осколков на чернила. И главное сражение впереди — не потерять себя в этом новом мире. Не дать бумагам и отчетам съесть того врача, который когда-то проснулся в теле студента Льва Борисова. Остаться человеком. Для Кати, для Андрея, для всех, кто доверил мне свои жизни».

Он глубоко вздохнул и потушил свет на столе. «Ковчег» внизу продолжал жить своей напряженной, целеустремленной жизнью. Готовый к миру. Готовый к новым битвам.

Глава 27

День, когда замолкли пушки ч.1

Ночь в кабинете Льва была не тихой, а наполненной. Тишину здесь измеряли не отсутствием звуков, а их качеством: равномерный гул вентиляции, далекий скрежет лифта, тиканье настенных часов — прототип собранный Крутовым. Лев сидел над отчетом по расходу полиглюкина, цифры плясали перед глазами, сливаясь в серую рябь. Усталость была костной, привычной.

Внезапный стук в дверь прозвучал не как просьба, а как приказ. Ровно три отрывистых удара — дробь Громова.

— Войдите.

Дверь открылась, пропуская внутрь не двух людей, а сгусток ночного холода и напряженности. Иван Петрович Громов вошел первым. За ним, как тень, — Алексей Алексеевич Артемьев. Оба были без головных уборов, лица заостренные, глаза лихорадочно блестели в свете зеленой лампы.

— Это срочно, Лев, — глухо бросил Громов, бросая на стол толстый серый пакет с рваными штампами «СОВ. СЕКРЕТНО» и «ВНЕ ОЧЕРЕДИ».

Лев молча взял пакет. Бумага была шершавой, холодной. Он разорвал его без ножа, поддел ногтем сургучную печать. Внутри лежало несколько листков машинописного текста и перехваченная радиограмма на японском с кривым переводом на полях.

Читал он медленно, впитывая не слова, а смысл, который кристаллизовался в сознании в ледяной, отточенный осколок.

— Отряд 731… Маньчжурия… — он пробежал глазами по тексту. — «Операция»…«… выделение культуры BA-65… диверсия на аэродроме Хабаровск-Центральный… сроки — вторая половина апреля… цель — срыв стратегического развертывания…»

Он поднял взгляд на Громова. Тот стоял неподвижно, только пальцы его правой руки слегка постукивали по планке стула.

— Насколько достоверно?

— Агент «Самурай», — отчеканил Артемьев. Его голос был сухим, как скрип пергамента. — Внедрен в администрацию отряда в тридцать девятом. Передавал данные по чуме в Халхин-Голе. Ни разу не подвел. Но связь прервалась две недели назад. Это — последняя шифровка.

— Культура BA-65, — Лев отложил бумаги, откинулся на спинку кресла, ощущая, как холодок ползет по животу. — Это сибирская язва. Легочная форма, если они распылят аэрозоль… Инкубационный период один-два дня, потом температура за сорок, кровохарканье, смерть через сутки-трое. Без массивной дозы пенициллина в первые часы — летальность под девяносто процентов. На аэродроме… Они хотят выкосить пилотов и технический состав. Остановить нашу авиацию на взлете, в буквальном смысле.

— Что можем сделать? — Громов