– Я знаю, – кивнул Раевский.

Он всё знал про планетарий. Он знал про него больше многих.

Историю планетария поведал ему отец, ещё когда Раевский был школьником. Отец уже тогда тяжело болел, и Раевский вспоминал старый рассказ о горячем камне, что нужно разбить – и жизнь тогда пойдёт наново. Только всегда оказывалось, что бить по камню нельзя, а нужно терпеть.

И тогда отец рассказал ему про странного человека, что жил тут в давнее время. Время «до войны» было давним, неисчислимым, почти сказочным. Там отцы носили отглаженные гимнастёрки с большими карманами и широкие ремни со звездой на пряжке. Там были живы все их ленинградские родственники, что теперь только смотрели со снимков, выпучив глаза, а их дети надували круглые пока щёки. Там было всё по-другому, если не обращать внимания на перегибы. Перегибы, да. Было такое слово. С дедом до войны был какой-то перегиб, очень хотелось его об этом спросить, но опять приходилось терпеть.

Спросить деда было нельзя, а отец ничего не рассказывал – может, не знал и сам.

Так вот, отец поведал Раевскому про странного человека, который всегда найдётся в России, – гениального механика, что жил среди шахт Мосбасса. Ему был вверен клуб, в который, по традиции тех лет, была превращена церковь.

Шахтёры пили крепкий яблочный самогон на паперти, а потом спускались в заросший парк. Они шли, устало обнимая своих подруг. Лица шахтёров были покрыты чёрными точками угля, будто татуировками древних племён. Подруги были податливы и добры, потому что век шахтёра недолог и нечего ломаться.

Они ложились в августовскую траву между древними могилами, и над ними в сумерках горели строки, выбитые на памятниках.

«До радостного утра», «С любовью и скорбью я думаю о тебе, мой друг. Покойся с миром, возлюбленный супруг».

Яблоки глухо били в землю.

Был яблочный праздник, День шахтёра, после которого дети появлялись в мае, уже при рождении с угольными точками на лицах.

В этот час в церкви начинал свою работу механик – крутился чудесный аппарат, и на стенах зажигались звёзды. Святые, наскоро замазанные белилами, подсматривали за этим в оставшиеся щёлочки и не возражали против лишней смены дня и ночи.

Потом «до войны» кончилось, и пришло иное время, когда сюда прорвались немецкие мотоциклисты.

Гений механики совершил тогда единственную ошибку в своей жизни – он починил водопровод, из которого пили все: и оставшиеся шахтёрские жёны, и немцы, конечно. И в тот час, когда мёртвые мотоциклисты уже валялись в снегу по обочинам дорог, а мимо них, на запад, мчалась красная конница, за ним пришли.

Механик исчез, он превратился в уголь, наверняка – в местный уголь повышенной зольности. Мальчик, слушая отца, твёрдо знал, что при немцах не нужно было чинить ничего, а только что-нибудь взорвать. Но отец напомнил ему о зиме и шахтёрских жёнах, что ходили пузатыми в ту зиму. Им нужно было родить тех детей, что были зачаты среди лип старого парка. Правильного ответа не было, но по-всякому выходило, что механик правильно разменял свою жизнь на ледяную воду.

Однако планетарий остался, и когда наступило время «после войны», то в клуб пришёл другой человек, у которого пустой рукав гимнастёрки был заправлен за широкий ремень со звездой на пряжке. На куполе храма зажглись звёзды, и дети с угольными метками на лицах смотрели вверх, где яркие точки скользили по скрытым от них лицам святых.

И вот тогда обнаружилось, что если заметить в темноте церковного неба падающую звезду, то можно вернуться в прежнее время, туда, где яблоки ещё не упали с веток и пока оставались живы.

– Только помни, – сказал наконец отец, – это можно сделать только один раз, и потом уж не жалуйся. Ведь человек всегда думает, что раньше было лучше из-за того, что он знает, что было. Вернее, придумал, как было. А на будущее фантазии ни у кого не хватает. Оно никому не известно. Никому, кроме, быть может, тех нарисованных на стенах людей, в которых ты не веришь, но они всё равно подглядывают сквозь неровную побелку. Они всё ещё там и качают головами с надетыми на них странными золотыми кругами.

Но мальчик его уже не слушал, он представлял себе мрак, сгустившийся под высокими сводами, будто в шахте, вывернутой наизнанку. И то, как падает в угольном пространстве электрическая звезда.

Раевский вошёл в церковь.

Его спутница осталась снаружи и курила, глядя на то, как на городок наваливается августовская ночь.

Шёл пьяный, вычерчивая в пыли одному ему ведомую траекторию, старуха вела козу. Проехал ржавый пикап, в кузове которого были навалены неправдоподобно огромные яблоки.

Раевский уже не видел всего этого.

В церкви было пусто.

Он встал на то место, где раньше стоял планетарный аппарат – о нём напоминали щербины в гранитном полу. Откуда-то сбоку вышел священник и строго посмотрел на него.

Священник всё знал, и не нужно было ничего объяснять. Он смотрел на Раевского скорбно, но с пониманием. После паузы он спросил:

– А она?

– Она тут ни при чём.

Батюшка снова твёрдо посмотрел ему в глаза, будто спрашивая, уверен ли он.

– Уверен, – тихо ответил Раевский на незаданный вопрос.

Погасли свечи. В церкви сгустился мрак, и фигуры святых, очищенные от краски, зашевелились.

И вдруг в темноте купола зажглась первая звезда.

За ней – вторая.

И вот их уже был десяток.

И небо, и мир вокруг Раевского начали движение, угольно-чёрный купол накрыл его, и всё исчезло.

(кормление старого кота)

Кот продолжал такой поступок несколько времени, чтоб тем более пользоваться их чистосердечием.

Денис Фонвизин. Кот сделался пустынником

Февраль похож на весну. Эта фенологическая мысль всегда посещала меня при разглядывании солнечного дня за окном.

Плакатное голубое небо, золотой отсвет на домах – в такую погоду опасно, как в известной песне волнам, предаваться философическим размышлениям. Оттепель в феврале даёт надежду, а вот придёт марток – надевай семь порток. В феврале ты ещё сыт осенью, покрыт зимним жиром. А в марте человек лез в подпол и убеждался, что картошка с репой кончились. Март – время голода, февраль – зимнего жира.

Однако скоро стало холодно. В середине февраля ударили морозы, да такие, что я пробегал по улице быстро, зажимая ладонью дырку в штанах.

Морозный и весенний февраль был в том году.

Я сменил жильё, переехал в маленький четырёхэтажный домик рядом с вечной стройкой.

В этой квартире умерла моя родственница, оставив семье рассохшуюся мебель и множество своих фотографий в девичестве. Квартира эта была выморочной, скоро её должны были отобрать.

Пока же по стенам там висели портреты человека с орденом Красного Знамени в розетке.

Был и человек с трубкой, но пропал не так давно.

Вместе с квартирой я унаследовал кота – пугливого и пожилого.

Звали кота Василий Васильевич Шаумян.

Я сидел у окна и привыкал к незнакомому пейзажу: серому кубу телефонной станции, длинной мёртвой трубе, офису без вывески напротив и веренице мусорных ящиков.

Тот февраль был похож на весну оттого, что нет в Москве снега.

День Советской армии уже переименовали в День защитника Отечества.

В наступающих сумерках по Тверской двигалась демонстрация. Красные флаги вместе с чёрными пальто придавали ей зловещий вид.

Продавцы споро собирали свой товар со своих столиков и ящиков, а те, что были лучше устроены, навешивали щиты на витрины ларьков. Я купил в одном из них бутылку водки и пошёл домой.

Там моя жена уже варила гадкие пельмени. Пельмени эти снаружи из белого хлеба, а внутри – из чёрного.

У меня жил разведённый друг, готовясь обрести новую семью. Поэтому пельменей было много, и на кухне стоял пар, быстро становившийся холодным.

Друг мой тоже принёс какую-то снедь, и мы, сразу захмелев, вспомнили фильм нашего детства, где советский разведчик пёк картошку в камине.

Тогда мы запели «Степь да степь кругом» –