В жизни Томми прошлое просачивается в настоящее в самые неподходящие моменты.

Каждое утро, когда он спускается к завтраку, мать по-прежнему встречает его на кухне; она сидит за стойкой, потягивая чай, и велит ему заправить рубашку в брюки. Когда он уходит в школу, она расхаживает по студии с кистью в руке и через плечо кричит ему, чтобы не задерживался. После ужина она сидит на диване, листая книгу или журнал. Когда он выключает свет перед сном, она стоит в дверях его комнаты и желает ему доброй ночи. Она рядом, даже когда он засыпает, стараясь ни о чем не думать. Он всегда краем глаза видит, что она рядом, ― даже когда темнота увлекает его в прошлое.

Но вот отец… С отцом все не так просто. Как и всегда.

В отличие от матери, отец не живет в доме. Он является в сопровождении тумана и воспоминаний, поджидая Томми в засаде всякий раз, когда он чувствует, что заблудился, ― и не только. Вот отец за столиком в ресторане отеля «Хаятт Ридженси» в Коулуне незадолго до появления Брюса Ли. Выражение его лица, суровое и почти всегда неодобрительное, постоянно маячило на периферии его сознания. Постоянно. Уголки губ опущены вниз, в глазах ожесточение.

Иногда Томми оказывается в их машине и снова встречается взглядом с этими глазами в зеркале заднего вида.

Иногда он снова маленький: сидит за столом и делает домашнее задание по математике, а отец требовательно нависает над ним. Эта вечная требовательность. «Соберись! Неужели так сложно понять? Соберись! Ты не слушаешь!» И Томми дрожит от страха, потому что он так привык. Ему кажется невозможным даже просто посмотреть отцу в глаза.

Но с другой стороны ― хороший день.

Он старается думать о хорошем дне. Вспомнить ощущение твердых рук отца у себя на плечах в момент, когда ему улыбнулся Брюс Ли. Или силу волн, набегающих на берег, когда они с Евой берутся за руки и прыгают. Он оглядывается и видит, как отец с матерью сидят на пляже и машут им…

Но вспоминать хороший день так же больно, как и плохие. Иногда даже больнее. Так что он отметает все эти воспоминания в сторону с той же ловкостью, которую демонстрировал на футбольном поле, выводя мяч мимо трех защитников.

Зачем на них зацикливаться, говорит он себе. Что толку в воспоминаниях, пусть и счастливых, если они не приносят ничего, кроме грусти?

― Твоя мать говорила, что ты футболист. Это правда, Томас?

Томас. Именно так Кэрол всегда называла внука. Да, обаятельная улыбка и беззаботность отличают его от отца, но есть в нем некая настороженность, слишком сильно напоминающая ей о человеке, которого любила ее дочь.

Кэрол хорошо помнит холодок, который исходил от Джошуа при знакомстве. «Ты точно уверена? ― сказала она Лили, отведя ее в сторону перед свадьбой в ратуше. ― Никогда не думала, что ты выйдешь за такого, как Джошуа».

Генри, муж Кэрол, согласно кивнул: «По-моему, он тебе не подходит».

Глаза дочери сверкнули. Даже теперь, спустя много лет, Кэрол больно это вспоминать. «Я знала, что так и будет, ― сказала Лили. ― Если вы так недовольны, если не можете хоть немного меня поддержать, наверное, вам лучше уйти».

Кэрол никогда не понимала этого гнева, поселившегося в глазах Лили с тех пор, как она была подростком. Они с Генри годами безуспешно пытались найти этому объяснение. «Все, чего мы хотим, ― говорил Генри, ― чтобы она была счастлива и у нее было все самое лучшее. Как она не понимает?»

«Вот именно, дорогой, ― всегда отвечала Кэрол, качая головой. ― Она слишком избалованная. Неблагодарная. Она злится на нас, ― говорила она, цокнув языком, ― совершенно несправедливо».

Кэрол замечает, что тот же гнев теперь плещется в глазах внука.

Он сидит на диване в гостиной и играет в «ФИФА». Сегодня четверг. Будний день. Он даже не удостаивает ее взглядом.

― Да, я раньше играл за школьную команду, ― отвечает он с некоторым вызовом. ― И что?

Кэрол опускает руки и снова скрещивает их на груди.

― Но больше не планируешь, ― утвердительно говорит она.

― Посмотрим. Ты же понимаешь…

― Нет, не понимаю. ― Она чуть не произносит: «Ты такой же, как твоя мать», но вовремя одергивает себя.

Он останавливает игру и смотрит на нее, на этот раз ― внимательно. Он пытается придать голосу стальные нотки, как у отца. Правда, выходит не совсем то же самое.

― Да, ама, ― холодно, по-детски говорит он. ― Ты и вправду не понимаешь.

― Томас…

― Томми.

― Томас. Это твое имя, и именно так я буду тебя называть.

― Мне больше нравится Томми.

― Томас ― прекрасное имя. Второе имя твоего дедушки. Моего мужа. Он делал для этой семьи все. Дом, в котором мы живем…

― Был куплен благодаря тому, что он работал как проклятый, да. Я сто раз это слышал. Я помню.

Напряженное молчание. Затем Кэрол выходит из себя.

― Выключи игру, Томас.

― Почему?

― Выключи, и все.

С таким видом, словно ему хочется поскорее со всем этим покончить, он повинуется. Кэрол подходит к дивану, но не садится. Она даже не пытается казаться дружелюбной.

― Сегодня ночью тебя не было в постели, ― говорит она. ― И вчера тоже. И позавчера. Я знаю, что вы с Евой… путешествуете… хотя я говорила вам, что теперь в нашем доме это запрещено.

В его взгляде снова мелькает этот необъяснимый, ранящий гнев. Он сжимает руки в кулаки. Врезается ногтями в ладони.

― Пока я здесь, ― продолжает Кэрол, ― я этого не потерплю. Знаю, что родители воспитывали вас иначе, но именно поэтому они и оказались в беде.

― Они не в беде…

― Ты понимаешь, что я говорю?

Томми разжимает кулаки. Сжимает снова. Он считает себя таким взрослым, думает Кэрол. Ребенок, которого вырастил мой ребенок.

― Отец говорил, что наши способности ― это дар, ― говорит он, ― который дан не каждому, и разбрасываться им нельзя. Его нужно беречь.

― Твой отец считал себя умнее всех на свете, ― говорит Кэрол. ― Но он был глупцом. И теперь моей дочери больше нет. ― Ее голос срывается, но лишь на долю секунды, так что она сама это едва замечает. Она твердо кладет руку на плечо внука. ― Хватит, Томас. Ты меня понял? Я не хочу повторяться. Это для твоего же блага. С этим нужно покончить.

С