Мы пошли к мишеням. Сапоги чавкали в грязи.

Когда подошли, генерал с бакенбардами перестал усмехаться. Он достал лорнет.

Мишени — ростовые фигуры, грубо намалёванные на досках — были изрешечены.

— Восемь попаданий из десяти, — сухо констатировал Кутайсов. — На триста шагов. В дождь.

— Это… невозможно, — пробормотал старый генерал. — Случайность.

— Перезаряжай! — донеслось от строя. — Дистанция четыреста!

Второй залп. Третий.

Солдаты вошли во вкус. Я видел их лица — сначала напряжённые, теперь они светились азартом. Они поняли. Им дали в руки не палку, которая стреляет «в ту сторону», а инструмент хирурга.

— Ваше превосходительство, — обратился я к генералу, когда мы вернулись под навес. — Герметичный замок. Вода не попадает внутрь. Искра электрическая, ей сырость не страшна, если камера закрыта.

Генерал с бакенбардами посмотрел на меня, потом на штуцер, который держал в руках солдат. Взял оружие. Тяжёлое, мокрое. Попробовал спуск.

— Без кремня… — проворчал он. — А если кристалл сломается? В поле?

— У каждого солдата в ранце будет запасной пьезо-модуль, — ответил я. — Меняется за минуту, без инструментов. Проще, чем кремень тесать.

Генерал помолчал, потом вернул ружьё солдату.

— Это меняет тактику, — сказал он, и в его голосе уже не было насмешки, только задумчивость. — Линейный строй бессмысленен. Рассыпной строй… стрелки… Это меняет всё.

— Именно так, — кивнул Кутайсов. — Нам нужно менять уставы.

— Уставы… — старик вздохнул. — Уставы кровью пишутся. Но с этим… может, нашей крови будет меньше.

Прошла еще неделя. Мы закончили первую партию — ровно пятьсот штуцеров. Все прошли проверку качества, все были упакованы в ящики.

Генерал Кутайсов приехал с комиссией. Они проверили ружья — по одному из каждого ящика. Стреляли, осматривали, взвешивали. Всё было в порядке.

— Приемка завершена, — объявил генерал. — Ружья соответствуют требованиям.

Он подписал акт приёмки, передал копию Давыдову.

— Воронцов, — сказал он торжественно. — От имени Российской Императорской армии благодарю вас. Эти ружья спасут жизни наших солдат.

Я кивнул, не зная, что ответить.

Вечером того же дня началась погрузка.

Заводской двор был забит телегами, груженными длинными ящиками — тяжёлыми, пахнущими свежим деревом и оружейным маслом. На каждом выжжено клеймо: двуглавый орёл, а под ним — «Тула. 1808».

Я стоял у ворот, наблюдая, как грузчики под присмотром Григория и Захара укладывают ящики. Рядом стоял Иван Дмитриевич.

— Куда они пойдут? — спросил я.

— На западную границу. В Брест-Литовск. Там формируется экспериментальный егерский полк. Будут учиться воевать по-новому.

Я смотрел на ящики. В каждом — десять жизней. Или десять смертей.

Последняя телега была загружена. Григорий махнул рукой:

— Готово, Егор Андреевич!

Я подошёл к головной повозке. Там сидел возница — молодой парень, тот самый Фёдор, что гонял за аппаратом Киппа. Теперь ему доверили груз посерьёзнее.

— С Богом, — сказал я.

Ворота со скрипом распахнулись. Обоз тронулся. Колёса зашуршали по гравию. Охрана — два десятка казаков — окружила колонну.

Я смотрел им вслед, пока последняя телега не скрылась за поворотом.

Дождь кончился. Вечернее небо на западе окрасилось в закатные тона. Красиво и жутко.

— Пойдёмте, Егор Андреевич, — Иван Дмитриевич тронул меня за плечо. — Это только начало. Нам нужно ещё пять сотен. И ещё. И ещё…

Я повернулся к заводу. Он гудел. Пневматические лампы горели в окнах, освещая работу ночной смены.

— Будет пять сотен, — сказал я.

Я зашагал обратно в контору. Времени на рефлексию не было. Была работа. И была война, которая уже дышала нам в затылок, даже если пушки ещё молчали.

Глава 23

Фома ввалился в мой кабинет, как обычно — с шумом, запахом дороги и широченной улыбкой, которая, казалось, могла осветить комнату не хуже моих механических ламп. Он смахнул с плеча дорожную пыль и бухнул на стол увесистый мешочек. Звякнуло приятно, весомо.

— Ну, Егор Андреевич, принимай отчет! — гаркнул он, утирая лоб рукавом. — Уваровка не просто живет, она, почитай, цветет и пахнет!

Я отложил чертежи нового цеха и с удовольствием пожал его мозолистую руку.

— Рассказывай, Фома. Как там наши подвесные телеги? Не развалились на колдобинах?

— Развалились⁈ — Фома аж поперхнулся от возмущения. — Да ты что, барин! Это ж не телеги, это перина на колесах! Мы ж стекло везли, керамику Митяя — тонкую, звонкую. Раньше как было? На каждой кочке сердце в пятки: дзынь — и нет горшка. А теперь? Ни черепка! Ни единого!

Он развязал мешок и высыпал на стол горсть серебра.

— Вот! Купцы дрались за товар. Говорят: «Откуда у вас стекло такое чистое, да посуда без трещин?» А я им: «Секрет фирмы Воронцова!» В общем, бой товара снизился почитай до нуля. Прибыль — чистая, как слеза младенца.

Я кивнул, радуясь этому. Логистика. Вроде скучное слово, а сколько в нем силы.

— А что народ? — спросил я. — Не ропщут?

— Ропщут? — хмыкнул Фома, усаживаясь на стул и вытягивая ноги. — Молятся на тебя. Когда в середине мая редиску кушали из теплиц, все никак в это поверить не могли. Мужики все при деле. Степан мельницу расширяет, хочет второй жернов ставить. Илюха печь новую сложил. Семён говорит, фарфор скоро такой выдаст — китайцы от зависти пожелтеют еще больше.

Мы проговорили больше часа. Фома сыпал новостями, цифрами, именами. С весны, как только дорога появилась после распутицы, оборот торговли вырос втрое. Семён не успевал делать бутылки, Митяй посуду лил день и ночь — уже двух помощников взял, обучает их стекло дуть. Петька взял в кузницу трое парней-подмастерьев, и теперь его изделия расходятся не только по Туле, но и по соседним уездам.

— А знаешь, Егор Андреевич, — сказал Фома, когда разговор подходил к концу, — мужики уже мечтают о том, чтобы ты приехал. Хотят показать, как деревня преобразилась. Новые дома, баня, мастерские…