Усевшись и привалившись спиной к зубцу стены, я с кряхтением вытянул словно сросшиеся с броней ноги и спросил усевшегося рядом боярина:

— Как думаешь, Данила, насколько тебя Государь вообще ценит?

Медленно повернув ко мне покрытое слоем крови и грязи лицо, Данила подумал пару минут и с высоты своей профессиональной деформации заподозрил недоброе:

— Предложить чего-то хочешь, Гелий?

— Нехорошее в голову лезет, — признался я. — Седмица уж на исходе, а мы так сами за себя и стоим, будто и не хочет никто Девлет Гирея прогонять. Иначе спрошу: не обижал ли ты ненароком Государя, и не слыхал ли от него слов о том, что это сделал я?

Пару дней еще в лучшем случае потрепыхаемся, а дальше — всё, степняки войдут в монастырь. «Под ружье» к этому моменту мы поставили вообще всех — детки-то камешки со стены тоже бросать могут, а бабы со стариками в настолько поганой ситуации так и вовсе без пяти минут полноценные воины.

Да что уж там о мирянах говорить: целых восемь монахов «расстриглось», чтобы облачиться в снятую с павших броню и взять в руки оружие. Среди них — вредный дядька Николай, который доставал меня в свое время из-за моей привычки чистить зубы. Не ожидал от него, и теперь чувствую легкий стыд. Батюшка игумен от столь великой жертвы бывших своих подчиненных плакал, а вместе с ним плакали и все мы — я, признаюсь честно, чисто от перенапряжения нервной системы, но средневековые русичи осознавали глубину монашьего подвига в полную силу. И это — монахи, что уж говорить о послушниках? Эти уже к исходу третьих суток битвы на стены вышли…

— Ты о таком думать брось, — хмуро ответил Данила. — Государь наш, Слава Богу, вознею недостойной и убийствами через чужие руки не промышляет.

— Может и зря, — фыркнул я.

— Может и зря, — неожиданно согласился боярин. — Но на то он и Царь Православный, чтобы быть выше и лучше других! Католики себе любую низость позволить могут, но то их дело. У нас здесь всё на Государе держится. Он нам и отец, и Помазанник, и учитель строгий, и хозяин рачительный. Ты, Гелий, сам мне однажды что о пушках и Государе говаривал?

— Что оружие огненного боя в ближайшие столетия станет основой выживания и процветания народов, и Иван Васильевич в мудрости своей видит сие гораздо четче, нежели поляки те же, — без труда вспомнил я.

— Дивный ты человек, Гелий, — крякнув, Данила протянул руку дружиннику, получил в нее меха с квасом, приложился и передал мне, продолжив. — Порою чувство такое возникает, словно на вышке ты сторожевой стоишь, высоченной, и зришь с нее не округу, а большее. Такое, что ни одному человеку и в голову-то не придет — как ты сам и говоришь, «на столетия вперед». Мир в глазах твоих навроде образка получается, али карты — здесь вот это, там — сие… — Данила пожестикулировал. — Не в гордыне тебя виню, — на всякий случай уточнил. — Лишен ты ее, сердцем и душою кроток да смиренен: просто видишь мир наш не так, как все мы. Великая в этом сила твоя, Гелий, но в этом же и слабость: «на столетия» зришь, вещи дивные подмечаешь, а на самого себя глядеть забываешь.

Я слушал, потягивал квасок и не перебивал — интересно.

— Государь наш пользу для Руси душою чувствует, от Господа это дар всей Руси Святой, — продолжил боярин, перекрестившись на купол храма и остановив на нем взгляд. — В тебе, Гелий, пользы поболее, чем в стрельцах да пушках. Сильны они безмерно, крепостицы аки ключик отпирают, да сила их дурна и слепа, а ты… — Данила не стал заканчивать фразу, вместо этого повернувшись ко мне и посмотрев в глаза. — Вот тебе ответ мой, Гелий — тебя Государь наш любит и ценит так, что никакой придворный, и я, сирый, в числе их, и близко не стоит. Мы здесь сидим, а там, — указал Данила на горизонт. — Войско Государево идет. Помнишь, как ты меня из уныния в первый день битвы вытащил?

— Помню, — кивнул я.

— Тогда боязно мне было, — признался боярин. — Не за себя, за дела и детей со внуками. А теперь не беспокоюсь совсем. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что Господом ты на Русь послан, — улыбнулся Данила. — И не даст Он тебе сгинуть впустую, — он медленно поднялся на ноги и протянул мне руку. — Отдохнули и будет.

Улыбнувшись в ответ, я кивнул и протянул руку в ответ:

— Будет!

Глава 27

— Куды хапаешь⁈ И так двух кобыл отхватил! А ну положь, откель взял! — раздался за окном кабинета батюшки Игумена гневный окрик.

Поразительно, насколько всё изменилось за какие-то три часа, прошедшие с момента, когда степняки вдруг без всякой раскачки, побросав телеги, шалаши и — у кого были — шатры попрыгали на лошадок и с тем, что поместилось в руках и на горбу, драпанули со всех ног. Дело было под утро седьмого дня штурма. Нас, защитников, в живых осталось едва ли больше половины, а уверенно стоять на ногах от усталости не мог вообще никто. Боевая работа давно превратилась в механический, словно в трансе воспроизводимый процесс, и мы не сразу поняли, что тяжелейшая неделя наконец-то закончилась.

— На себя посмотри! — ответил наполненный праведный гневом голос. — Сам-то вообще пришлый, а нахапал больше меня, погорельца!

Царь и Великий Князь Всея Руси Иоанн Васильевич, еще не прозванный за усилия по укреплению вверенной ему Господом державы Грозным, крики из-за окна слушал с интересом, повернувшись туда в пол оборота и сохраняя на лице снисходительную улыбку.

Сам нас спасать во главе большого войска пришел. И спас без всяких преувеличений — максимум сутки бы еще продержались.

Государь обладал могучим телосложением, высоким ростом, пронзительным, умным взглядом, зрящим словно в самую душу, и удивившей