Николай Федоров.

Молодой учитель, которого я нанял систематизировать знания, преобразился. Если раньше он был робким юношей, то теперь, с указкой в руке и горящими глазами, он напоминал проповедника новой веры.

— … Таким образом, господа, — звонко говорил Николай, указывая на схему аппарата Киппа, начерченную мелом, — мы уходим от понятия «на глаз». Химия, как и механика, не терпит приблизительности.

— Ишь ты, «не терпит», — буркнул один из уральцев, коренастый мужик с руками-кувалдами. — Мы руду на вкус пробуем, и сталь выходит — дай боже. А тут — трубки, склянки… Баловство это.

По классу прошел смешок. Николай замер. Я напрягся, готовый вмешаться, но учитель меня опередил. Он не смутился, лишь улыбнулся — тонко, интеллигентно, но с стальным блеском в глазах.

— Баловство, говорите? — Николай подошел к столу, где стояла наша лампа и разобранный пневматический привод. — А скажите мне, уважаемый мастер, сколько времени у вас уходит на то, чтобы расточить канал ствола?

— Ну… дня два, коли начисто, — ответил уралец с вызовом.

— А брак какой?

— Бывает, — неохотно признал тот. — Не меньше трех из десяти в переплавку. Рука дрогнет, глаз замылится.

— Вот именно, — кивнул Николай. — Глаз замылится. А у сжатого воздуха глаз нет. Он не устает. Он не пьет водку по вечерам, и у него не трясутся руки с похмелья.

Николай резко повернул вентиль на демонстрационном стенде. Пневмодвигатель взвизгнул, вал раскрутился, лампа над столом вспыхнула ярким белым светом. Уральцы отшатнулись, кто-то перекрестился.

— Это — физика, — жестко сказал Николай, перекрывая шум. — Это точный расчет. И здесь, в Туле, мы учим не тому, как «пробовать руду на язык», а тому, как заставить силы природы работать вместо нас. Кто хочет работать по старинке — дверь там. Кто хочет научиться управлять этой силой — открывайте тетради и пишите.

В классе повисла тишина. Уралец помолчал, глядя на вращающийся вал и ровный свет лампы. Потом крякнул, достал карандаш и склонился над бумагой. Остальные последовали его примеру.

Я выдохнул и тихо прикрыл дверь. Николай справится. У него есть дар — он не просто знает, он верит в то, что говорит.

Григорий, стоявший рядом со мной в коридоре, довольно усмехнулся:

— Видели? Ковалев из Москвы — тот, что с бородой — уже записывает. А ведь сначала скептически смотрел.

— Скептики — это хорошо, — ответил я. — Их труднее убедить, но когда убедишь — они самые преданные сторонники.

На улице меня перехватил Ричард. Он выглядел взволнованным, но, в отличие от обычной английской сдержанности, его волнение было радостным.

— Егор Андреевич! Вы видели лекарей из Москвы?

— Видел мельком, когда их размещали, — ответил я. — Как они тебе?

— Это удивительно! — Ричард шел рядом со мной быстрым шагом, жестикулируя. — Я думал, пришлют закостенелых стариков, которые лечат кровопусканием и ртутью. А приехали молодые, жадные до знаний! Они смотрят на наши ампулы с эфиром как на святыню. Один из них, Илья Петрович, сказал, что в Московском университете о таком даже не мечтают.

— Аппарат Киппа им показал?

— Конечно! Они в восторге. Готовы учиться сутками. Егор Андреевич, мы создаем школу! Настоящую медицинскую школу!

Я улыбнулся, но насладиться моментом не успел.

Во двор завода влетела карета. Не простая — крытая черной кожей, с зашторенными окнами, без гербов, но запряженная четверкой мощных, взмыленных лошадей. По бокам скакали четверо всадников — не в форме, но выправка выдавала в них людей служивых, причем из тех, кто привык стрелять первым.

Карета резко затормозила у крыльца конторы, подняв облако пыли. Всадники тут же спешились, окружив экипаж кольцом, руки на эфесах сабель и рукоятях пистолетов.

Из кареты выскочил Иван Дмитриевич. Он выглядел растрепанным. Шейный платок сбился, на лице — серая бледность и капли пота.

Увидев меня, он буквально бросился навстречу.

— Егор Андреевич! Слава богу вы здесь!

— Что случилось, Иван Дмитриевич? — я шагнул к нему, чувствуя, как внутри поднимается холодная волна тревоги. — Война?

— Хуже, — прошипел он, хватая меня за локоть и таща в сторону от лишних ушей. — Человек. Там, в карете. Он умирает.

— Везите в лечебницу, к Ричарду, — быстро сказал я. — Зачем сюда?

— Только не в общую палату! — оборвал он меня. — Никто не должен видеть. Никто не должен знать, что он здесь. Егор Андреевич, этот человек… он прошел половину Европы. У него в голове информация, которая стоит дороже, чем весь ваш завод вместе с Тулой.

Я посмотрел на глухую карету. Изнутри не доносилось ни звука.

— Что с ним?

— Ранение. Получил где-то под Аустерлицем, или позже… черт их разберет, этих разведчиков. Пуля застряла в пояснице. Добрался до Москвы на чистом упрямстве. Там лучшие лекари руками развели — говорят, поздно, резать нельзя, помрет на столе. Но я вспомнил про вас. Про вашего англичанина. Про эфир.

— Вы везли его из Москвы в таком состоянии? — ужаснулся я. — По нашим дорогам?

— Мы везли его так бережно, как могли. Но ему плохо. Очень плохо. Егор Андреевич, если он умрет, не придя в сознание и не передав… — Иван Дмитриевич сглотнул, — … Все его старания пойдут прахом.

Я понял. Дело дрянь.

— Ричард! — крикнул я англичанину. — Готовь операционную! Срочно! Но не в общем зале. В перевязочной, той, что с отдельным входом. И никого из студентов! Только ты и я.

Ричард, мгновенно переключившись из режима восторженного профессора в режим военного хирурга, кивнул и побежал к лечебнице.

— Иван Дмитриевич, — скомандовал я. — Карету к заднему входу лечебницы. Охрану расставить по периметру. Никого не впускать и не выпускать.

Мы перенесли его на носилках. Это был мужчина лет сорока, хотя сейчас он выглядел на все семьдесят. Кожа желтушно-серая, натянутая на скулах так, что казалось, вот-вот лопнет. Глаза ввалились, губы потрескались и были покрыты черной коркой. От него исходил тяжелый, приторно-сладковатый запах гноя, который не мог перебить даже запах дорожной пыли и пота.

Он был без