— Это дело! Это разговор! Даже пары часов в день хватит, чтобы узнать главные новости с рынка. Казна убытка не любит, а тут — чистая прибыль из воздуха.

— Но это дело будущего, — остудил я его пыл, поднимая предостерегающий палец. — Сначала мы должны закончить стройку. Сдать линию военным. Доказать её надёжность. И только потом, когда система заработает как часы, я смогу пойти к Ивану Дмитриевичу с предложением о коммерческом использовании. Думаю, этот довод он поймёт.

— Золотые слова! — воскликнул Игорь Савельевич, потирая руки. — Когда хоть какие-то новости будут — сразу же мне сообщите. Ну а я уж найду заинтересованных лиц с обеих сторон вашего этого телеграфа.

— Вот и договорились, — я поднялся, давая понять, что аудиенция подходит к концу, хоть и в дружеском ключе. — А ты, Фома, в Уваровке с людьми наращивайте производство консервов. Готовьтесь к большим объёмам. А вы, Игорь Савельевич, прикиньте пока, какие города нам важнее всего связать в будущем. Составьте список, подумайте о тарифах. Когда придёт время — у нас должен быть готовый план.

— Будет сделано, Егор Андреевич! — Фома поднялся, крякнув, и пожал мне руку так, что кости снова хрустнули. — Ну, пора нам. Дела не ждут. Сегодня с Сашкой поиграюсь, а завтра с утра выезжаю обратно в Уваровку, передам всё Степану, начнём строить цех!

— Удачи, Фома, — я похлопал его по плечу. — И передавай от меня всем привет. Степану, Митяю, Петьке, Илье, бабам. Скажи, что я ими горжусь. После сбора урожая, объяви в деревне, что на этот год тоже от подати освобождаю.

Фома чуть не поперхнулся воздухом, но, улыбнувшись, сказал:

— Хорошее дело, Егор Андреевич. Передам обязательно.

Игорь Савельевич поклонился учтиво, надевая шляпу:

— И я благодарю, Егор Андреевич. Очень рассчитываю, что телеграф для коммерции всё-таки разрешат. Это было бы… это изменило бы всю торговлю в России!

Я проводил их до дверей, наблюдая, как они спускаются по лестнице — Фома тяжело, вразвалку, Игорь Савельевич лёгко и быстро, несмотря на возраст. Они ушли, оставив в кабинете запах хорошего табака и ощущение кипучей энергии.

Глава 22

Августовский дождь стучал в оконное стекло настойчиво, с какой-то рваной, нервной ритмичностью, словно кто-то невидимый и отчаявшийся выбивал морзянку на той, тёмной стороне ночи. Ветер завывал в печной трубе, бросая горсти воды в стекло, искажая и размывая отражение моего кабинета.

Я сидел в глубоком кресле у камина, вытянув ноги к огню. Тепло от берёзовых поленьев проникало сквозь рубашку, касалось кожи, но никак не могло согреть тот странный, липкий внутренний озноб, что поселился где-то под рёбрами ещё с обеда.

Дом спал, укутанный шумом непогоды. Машенька, утомлённая бесконечными хлопотами с Сашкой, уснула почти мгновенно, едва её голова коснулась подушки. Сын мирно сопел в своей колыбели — сытый, сухой и, надеюсь, счастливый.

Я смотрел на пляшущие языки пламени, перебирая в памяти события последних недель, как чётки.

Мы победили. Это факт. Телеграф работал, связывая пространство невидимой нитью. Консервный цех расширялся, обещая накормить армию. Барон Строганов с Урала прислал с курьером образцы новой тигельной стали — брусок серого металла, который резал стекло с тем же хрустом, что и алмазный стеклорез из моего далёкого будущего.

Казалось бы, живи и радуйся. Пожинай лавры, готовься к войне двенадцатого года, вооружай полки, становись спасителем Отечества и купайся в золоте. Я всё сделал правильно. Я переиграл историю, подсунув ей козырного туза из рукава двадцать первого века.

Но почему тогда на душе так тревожно? Почему каждый скрип половицы заставляет напрягаться? Это было чувство, знакомое мне по прошлой жизни — чувство, когда ты заходишь в переговорную, уверенный в сделке, и вдруг видишь улыбку конкурента, знающего то, чего не знаешь ты.

В дверь кабинета постучали. Тихо, но настойчиво. Не так, как стучит прислуга, и не так, как стучит Захар — по-военному, коротко и рублено. Этот стук был вкрадчивым, но не терпящим возражений.

— Войдите, — произнёс я, наклонившись к столу — рука сама, рефлекторно, легла на выдвижной ящик стола, где лежал заряженный двуствольный пистолет.

Дверь отворилась бесшумно, и на пороге возник Иван Дмитриевич.

Он выглядел как призрак, принесённый штормом. С его тяжёлого дорожного плаща на паркет стекали мутные ручьи, образуя лужу. Лицо главы Тайной канцелярии в желтоватом свете масляных ламп казалось высеченным из серого гранита — ни кровинки, ни тени дежурной светской улыбки, ни привычной ироничной маски. Только усталость и холод.

— Простите за столь поздний визит, Егор Андреевич, — произнёс он глухо, и голос его был похож на шелест сухих листьев. — Дело не терпит отлагательств. Совсем.

Я жестом указал на кресло напротив, не убирая руки с ящика стола.

— Что случилось, Иван Дмитриевич? Французы? Наполеон перешёл Неман раньше срока? Или шпионы всё-таки перерезали линию где-то в лесах?

Иван Дмитриевич медленно снял мокрый плащ, небрежно бросил его на спинку стула, словно это была ветошь, и сел. Он долго, немигающе смотрел на меня своим тяжёлым, сканирующим взглядом дознавателя. Словно решал, готов ли я. Или — достоин ли я того, что он собирается сказать.

— Нет, Егор Андреевич. С французами всё предельно понятно — они готовятся, мы готовимся. С линией тоже всё штатно, казаки бдят. Дело в другом. — Он полез во внутренний карман сюртука, стараясь не замочить содержимое мокрыми пальцами. На свет появился небольшой предмет, туго завёрнутый в промасленную тряпицу. — Помните того шпиона? Жана-Батиста Робера, которого мы взяли? Француза?

— Конечно, — я напрягся, подавшись вперёд. — Вы сказали, его под усиленным конвоем отправили в Петербург.

— До Петербурга он не доехал, — Иван Дмитриевич положил свёрток на полированную столешницу, но не спешил разворачивать. Пальцы его слегка подрагивали. — Он умер в дороге, на второй станции. Сердечный приступ. Очень… своевременный и очень странный. Лекарь сказал, сердце как-то стало работать все медленнее и медленнее, словно механизм, у которого заканчивался завод. Но перед смертью он бредил. И говорил вещи, от которых у моих жандармов волосы вставали дыбом. Мои люди записали слово в слово.

Он помолчал, барабаня пальцами по столу, создавая нервный контрапункт шуму дождя.

— Он говорил не о Франции, Егор Андреевич. И не о России. Он не звал маму и не молился. Он говорил об «Игроках». О том, что «у них тоже есть свои фигуры на