Император взял эти бумаги и принялся внимательно вчитываться.

Самостоятельно такое решение ему принимать ой как не хотелось, вот он и желал, хотя бы заочно проконсультироваться. Но какой-то яркой и решительной позиции в бумагах не находил. Все обтекаемо-одобрительно. Хотя даже граф Орлов и князь Чернышев, которые прямо сейчас хворали, изволили дать письменное согласие.

Император закончил чтение и покосился на наследника, который сидел у окна и внимательно их слушал. Николай Павлович обычно обращался за советом в таких делах к своему ближайшему окружению. Но так сложилось, что кто-то болел, кто-то был в отъезде, бумагам же он как-то не сильно доверял. Вряд ли Леонтий Васильевич стал бы их подделывать, но уж больно обтекаемые формулировки. Так-то, положа руку на сердце, сыну он не сильно-то и доверял. Знал — тот живет иным, либерал-с. Однако обратиться за советом в моменте ему было просто не к кому. Тянуть же с принятием решением не хотелось. Леонтий Васильевич прав — слишком уж подходящий момент…

Александр Николаевич почувствовал взгляд отца и, повернувшись к нему, пожал плечами.

— Я не знаю, что и сказать. Дуэли — зло. Но легализовать их в форме мордобоя — чересчур, как мне кажется. Впрочем, я не против. Если это позволит сохранить жизни дельных офицеров да чиновников, то пускай кулаками машут. Быть может, удастся в будущем защитить новых Пушкиных и Лермонтовых от глупой смерти.

— Они сами виноваты, — с нажимом произнес император.

— Заложники чести, — развел руками цесаревич.

— Хорошо, — кивнул Николай Павлович и, взяв перо, подписал этот манифест, а потом уточнил, протягивая его Дубельту. — Что-то еще?

— Прошу дозволения перепечатать интервью Толстого Герцену во всех крупных изданиях наших, чтобы распространить его среди, как можно большего количества дворян.

— Дозволяю. — ответил император и с некоторым раздражением подписал, протянутый ему листок. Леонтий Васильевич перестраховывался. Ничего лично ему не грозило, но он не любил попусту рисковать в таких делах.

— И Льва Николаевича бы надо как-то поощрить. Он не ждет ничего и действует бескорыстно. Но он старается.

— Орден ему дать? Но за что? За эту драку и статейку?

— Орден — чрезмерно. Что-нибудь кабинетное. Самоцветов каких к перстню, запонки или часы с вензелем. Трость, быть может.

— А вы сами бы что посоветовали?

— Трость хорошую. Можно с серебряным набалдашником позолоченным. А то он ходит вооруженным до зубов — даже трость и та — с клинком да упрочненными ножнами, чтобы как дубинкой пользоваться. Сами понимаете, в приличное место с такой не зайти.

— Хорошо, тогда так и поступим. — ответил Николай Павлович и подписал третий листок…

Прием на этом завершился.

Дубельт вышел и на некоторое время «застрял» в приемной, укладывая бумаги.

— Леонтий Васильевич, можно вас на пару слов? — произнес цесаревич негромко.

— Да-да, конечно. — вполне доброжелательно произнес управляющий Третьим отделением.

Он собрал свои бумаги в папку, и они немного прогулялись по Зимнему дворцу, пока не нашли тихое местечко.

— Леонтий Васильевич, вы ведь явно продвигаете этого юношу. Зачем?

— Александр Николаевич, разве я хоть в чем-то погрешил против истины или здравого смысла, касательно Льва Николаевича?

— Мы с вами оба понимаем, как тяжело папе порой донести даже простые вещи. А вы стараетесь. В чем ваш интерес? Скажите начистоту. Обещаю — наш разговор останется нашей тайной. Меня тревожит этот юноша. Ходят слухи, что он колдун.

— Полноте вам, Александр Николаевич. — улыбнулся Дубельт. — Скажите тоже, колдун. Всем известно, что ни один колдун не в состоянии зайти в храм и сохранять спокойствие. Молодой Толстой же не только каждое воскресенье службу посещает, но и время от времени помогает алтарником на службе.

— Хорошо. Пусть так. Но что движет вами?

Леонтий Васильевич осторожно огляделся.

— Скажите, прошу! — прошептал цесаревич.

— Это очень удобный юноша для того, чтобы ему, — кивнул Дубельт в сторону кабинета императора, — осторожно подводить мысли о реформах. Сами понимаете, насколько это сложно.

— Так он простая пустышка?

— О нет! В этом и прелесть. Он же сам придумал назвать кондомы «Парламентом», чтобы их не запретил ваш родитель. И сейчас думает о том, как поставить заводик, чтобы хотя бы офицеров ими обеспечить и снизить степень зараженности срамными болезнями. Понимаете? Он действует сам. И толково действует.

— А история с моей сестрой?

— Чистая случайность. Графиня его подставила, вот он и вспылил.

— И как вы видите разрешение поручения, данного мне?

— Марию Николаевну, — произнес, оглядываясь Дубельт, — обвиняют в том, что она не заплатила по счетам в щекотливых вещах. Перед всеми не оправдаешься. Посему, даже если заплатить долг графини, это едва ли устранит слухи. Лучшим способом станется найти им общее дело, в котором они окажутся союзниками.

— Каким же?

— Влезать в историю с этими женскими штучками Марии Николаевне не с руки. Во всяком случае, открыто. А вот история с чайной «Лукоморье» подходит отлично. Граф хотел бы поставить такие в каждом крупном городе России, ну или хотя бы здесь, в столице. Почему бы ей не принять это под свою руку?

— Вы думаете? А он на это согласится?

— Я уверен, что можно будет договориться. Да и вообще, Александр Николаевич, если случится такая оказия — познакомьтесь с ним. Это чрезвычайно интересный и полезный человек. Для вас, пожалуй, в большей степени, чем для вашего родителя.

— Вы так легко мне это говорите?

— Я верен Николаю Павловичу, но мне понравились слова Льва Николаевича о том, что император — это персонализация державы, а значит, мне и о ней печься надлежит, помогая государю… и его наследнику.

Цесаревич с трудом сдержал усмешку.

Хватило ума.

Ведь если ТАКОЕ ему, пусть и приватно, говорил сам Дубельт, то затевается что-то занятное. Уж кто-кто, а Леонтий Васильевич никогда не совершал необдуманных поступков. Да и даже заподозрить его в измене Николаю Павловичу было немыслимо… Тогда что? Цесаревич немало загрузился.

Очень.

Управляющий же проводил его мягкой, чуть лукавой улыбкой. Ему крайне не нравилось складывавшаяся вокруг Александра Николаевича композиция. Фактический лидер либеральной оппозиции, которая в чиновничьей среде всецело саботировала все, что могла. Да и он сам принимал участие весьма условное. Перекос же влияния Чернышева и Меншикова требовалось чем-то определенно компенсировать…

[1] Здесь Милютин немного приукрасил.

[2] Первое интервью в