Зеркала, украшавшие стены холла, перестали отражать пространство. Они больше не фиксировали свет, не передавали очертания предметов, не показывали ничего, кроме глубокого, бесконечного мрака. Поверхность их теперь напоминала пустые глазницы, чёрные, затягивающие в себя всё вокруг.

В этот момент Симеон понял, что Миркан уже в здании. Но с этим осознанием пришло нечто большее – необратимое, неизбежное, холодное понимание, что он никогда не был в безопасности.

Двери кабинета разошлись плавно, но в этом движении не было механики, не было слаженной работы скрытых петель или давления воздушного потока. Они просто перестали быть преградой, словно кто—то извлёк их из реальности, оставив зияющий проём. Воздух в комнате задрожал, но не от ветра, не от перемены давления – он словно стал плотнее, тяжелее, будто в него вплели невидимые нити чужого присутствия.

Свет ламп всё ещё освещал полированную поверхность стола, отражался в стеклянных дверцах шкафов, мягко ложился на приглушённые оттенки кожаных кресел. Но это был не тот свет, что горел здесь ещё минуту назад. Он больше не создавал уюта, не грел. Он стал блеклым, будто перестал касаться вещей, лишь подчеркивая их очертания, но не наполняя смыслом.

Миркан вошёл так, как входит тень в уже сгущающуюся темноту, без малейшего колебания воздуха, без привычного звука шагов. Его присутствие не ощущалось физически, но пространство изменилось, будто само помещение осознало, что в него проникло нечто чужеродное, не принадлежащее этому миру.

Не касаясь пола, не оставляя даже намёка на движение, он ступил внутрь, и всё в комнате словно сжалось, подчиняясь его присутствию. Стены, предметы, даже свет, казалось, изменили свою плотность, став менее реальными, более податливыми воле того, кто только что пересёк невидимую границу между мирами. Он не принадлежал этому пространству, но именно оно теперь подстраивалось под него, становясь частью его, принимая его неизбежность.

Он словно не мог ни на что здесь повлиять, будь он обычной тенью, но пространство дрогнуло от его движения. Как если бы он был вытеснен из другой реальности, скользящей через мир, к которому не принадлежит. Всё в его фигуре было чуждым, неподвластным времени, неподвластным законам окружающего пространства.

Симеон остался неподвижным, но это было не проявление контроля, а скорее последнее проявление упрямства перед тем, что он уже не мог изменить. Внутри него всё сжалось в тугой, ледяной узел осознания, но он не позволил этому проявиться внешне. Он не поправил лацканы пиджака, не скользнул взглядом по столу в поисках выхода, не сделал ни единого лишнего движения, потому что движение означало бы признание чужой власти. Он привык командовать, привык к тому, что окружающий мир гнётся под его волю, но сейчас он чувствовал, как сама структура реальности изменяется, подстраиваясь не под него, а под неизбежное присутствие того, кто вошёл в комнату.

Сейчас он всего лишь сидел за столом. Не поправил лацканы пиджака, не бросил взгляд на монитор, не потянулся к стакану с недопитым виски. Он не выдал ни единого признака волнения. И всё же – неуверенность, едва заметная, но существующая, сверлила его сознание изнутри.

Это ощущение было не новым – оно ломало всё, что он знал о власти и контроле. Симеон всегда находился на шаг впереди, предвидел ходы оппонентов, имел рычаги влияния на каждого, кто осмеливался вставать у него на пути. Он знал, как подавлять, как внушать страх, как внушать зависимость. Но сейчас он впервые оказался в ситуации, где ни страх, ни власть, ни любые другие инструменты, которыми он привык распоряжаться, не имели никакого смысла. Здесь не было подчинения, не было сделок, не было уловок. Всё, что оставалось, – это ждать, когда противник сделает свой ход.

Он привык держать контроль, привык к тому, что его власть распространяется на всё, с чем он имеет дело. Он управлял людьми, играл на их слабостях, принимал решения, за которыми следовали цепи событий, ломавшие или поднимавшие чужие судьбы. В его руках были механизмы, которые двигали жизнь тысяч.

Но здесь всё было иначе. Этот кабинет, в котором Симеон чувствовал себя хозяином любой ситуации, внезапно стал чужим, неподвластным ему пространством. Он знал, как управлять людьми, знал, какие слова говорить, как их произносить, чтобы они звучали весомо и неоспоримо. Но сейчас все его методы были пустыми – власть, которой он привык распоряжаться, стала ничем. Здесь, перед этим существом, не имело значения ни влияние, ни статус, ни сила убеждения.

Миркан не спешил, словно сам ход времени перестал быть важным. Он не делал резких движений, но в его молчании чувствовалось что—то подавляющее, неотвратимое, будто сам воздух сгущался от его присутствия. Он просто стоял, смотрел, и в этом взгляде не было вопросов, не было угроз, не было ненависти – только абсолютная уверенность, с которой смерть смотрит на того, чьё время истекло.

В этом взгляде не было эмоций, не было любопытства, не было удовольствия от предстоящего. Только тихая, неумолимая уверенность, с которой смотрит смерть, пришедшая за своим должником.

Симеон смотрел на вошедшего, и тишина, разлившаяся по комнате, была настолько густой, что казалось, даже воздух стал неподвижным. Он слышал собственное дыхание, ощущал, как замерло пространство, где время больше не двигалось по привычным законам. В этот момент он понял, что находится один в этой реальности, что всё происходящее больше не имеет смысла с позиции логики и привычного порядка.

Тем не менее он не позволил себе сорваться, не позволил эмоциям взять верх. Его голос был ровным, но чуть тише обычного, словно он говорил не для того, чтобы быть услышанным, а потому что сам процесс речи придавал ему иллюзию контроля. Он произнёс:

– Ты наконец пришёл.

В комнате воцарилась тишина настолько плотная, что, казалось, воздух застыл, пропитавшись напряжением. Каждый предмет, каждая тень, даже отблески света на лакированной поверхности стола словно впитывали в себя это замирание, теряя своё обычное присутствие в реальности. Всё вокруг будто выжидало, а само пространство затаило дыхание перед неизбежным. Но не было ни звука, ни движения – не капли изменчивости в этом застывшем моменте.

Миркан не ответил. Он не моргнул, не склонил головы, не изменил выражения лица. Только наблюдал, не оставляя даже намёка на то, что слова имеют для него хоть какое—то значение.

Симеон выдержал паузу, сознательно растягивая её, будто пытаясь ощутить ход времени, которое вдруг стало вязким и неподвижным. Он