Палату взорвал одобрительный гул и хохот. Я улыбнулся и поднял кубок, принимая эту топорную, но действенную лесть.

— Да что там дым! — тут же вскочил на лавку Елисей, уже изрядно захмелевший. Рядом с ним тут же выросла его ватага скоморохов, которых я тоже велел пустить на пир. — Вы бы видели, как мы их увещевали!

Елисей комично сложил руки в мольбе, а один из его ряженых, что были неподалеку, тут же заиграл жалобную, заунывную мелодию.

— Ой, казаченьки-дураченьки! — заголосил Елисей, пародируя голос плакальщицы. — А чего ж вы сидите? А царевна-то ваша… — Он сделал страшные глаза. — Борода-а-а-тая! Давно уж в Москве, в тереме сидит, князя нашего дожидается!

Воины, бывшие свидетелями этой сцены, грохнули от смеха, хлопая себя по коленям. Даже Кузьма Минин, крякнул в кулак и покачал головой, пряча улыбку.

Я покосился на князя Воротынского. Старый воевода сидел с каменным лицом, поджав губы. Он явно не одобрял этот балаган. Я наклонился к нему, протягивая кубок.

— Что хмуришься, князь Иван Михайлович? Не по душе тебе победа?

Воротынский тяжело вздохнул, но кубок взял.

— Победа… она победа и есть, — проворчал он и одним махом осушил его. — Хоть и не по по-воински это. Шутками да балаганом… — Он поморщился, глядя на кривляющегося Елисея. — Но, признать надо, вышло.

Он нехотя поднял свой кубок:

— За победу.

— За победу, князь, — кивнул я, чокаясь с ним. — Главное — она есть.

Не успел я поставить кубок, как ко мне тут же пододвинулся Скопин-Шуйский. Его молодые глаза горели азартом, лицо раскраснелось. Он, в отличие от Воротынского, был в полном восторге от произошедшего.

— Княже! А загон-то! А засада! — заговорил он быстро, понизив голос, чтобы его не слышали скоморохи. — Это ж… чистое искусство! Мы их гнали, как лис в силок! Они и не поняли, как в мешок влезли! А как Василий с Агапкой их у завала встретили… Ах! Я такого и в ратных книгах не читывал!

— Рад, что ты оценил, Михаил Васильевич, — улыбнулся я. — Силой не всегда возьмешь. Иногда… нужна наковальня, чтобы молоту было куда бить.

Я поднял свой кубок, обращаясь ко всем:

— За моих воевод! За князя Скопина-Шуйского, что гнал врага! За Воротынского, что огнем его припечатал! За людей моих верных! За вас, нижегородцы, что город отстояли! Пьем до дна!

Пир ревел и гудел. Я пил со всеми, хлопал по плечам десятников, благодарил воинов. Они должны были видеть — их князь празднует вместе с ними, он один из них.

«Пейте, — думал я, глядя на их разгоряченные, счастливые лица. — Пейте, пока можно. Вы заслужили».

Рассвет пробивался в палаты воеводы Акинфиева холодным, серым светом. В горнице, где еще несколько часов назад гремел пир, стояла тишина, пахло остывшим воском, пролитым медом и смрадом пьяного сна.

Я с трудом разлепил веки. Голова гудела, как набатный колокол, во рту стоял кислый привкус.

«Ох, отгуляли…» — промелькнуло в голове. Я сел на лавке, свесив ноги, и потер виски, пытаясь собрать мысли в кучу. Праздник кончился. Наступило похмелье. И не только от хмеля.

Я подошел к слюдяному оконцу и посмотрел на улицу. Город только просыпался. Но мой взгляд был прикован не к нему, а к дальнему полю за стенами посада. Туда, где, в острожке сидели пленные. Две тысячи человек, и ждали своей участи.

«А теперь что? — Я мрачно усмехнулся. — Радовался, что войско у меня прибавилось. И что мне с этой оравой делать?»

Я отошел от окна и начал мерить шагами холодную палату. Варианты были один хуже другого.

«В Москву их не потащу, — размышлял я, — это не армия, а арестантский этап. Они рано или поздно бузить начнут, да еще и разбегутся, как только первый лес увидят. Их тут и конвоировать-то толком некем, у меня самого войско невелико».

Я скрипнул зубами.

«Оставить здесь? Акинфиев с Мининым меня первыми же на вилы подымут».

Оставалось последнее. Простое и страшное.

«Перебить всех? — Я замер. Лицо мое помрачнело. — Не по-христиански… да и глупо. Две тысячи сабель на дороге не валяются. Это ресурс. Но как его, к черту, использовать?»

Я резко развернулся. Решение нужно было принимать сейчас, пока этот «ресурс» не опомнился и не начал бунтовать.

«Им нужен не кнут. Им нужна надежда. И твердая рука».

— Ивашко! — рявкнул я, распахивая дверь. Сонный холоп, дремавший на лавке у входа, тут же подскочил.

— Живо! Зови ко мне воевод! Думать будем!

Через час в палату, один за другим, вошли мои воеводы. Головы у всех гудели после вчерашнего пира, но лица были серьезны. Первым, тяжело крякнув, на лавку опустился князь Воротынский. За ним — молодой и сосредоточенный Скопин-Шуйский. Дядя Олег, Василий и Елисей остались стоять.

Я не стал ходить вокруг да около.

— Там, на поле, почти две тысячи пленных казаков, — начал я, не оборачиваясь от окна. — Две тысячи сабель. И две тысячи голодных ртов. Что делаем с ними, воеводы?

Воротынский хмуро погладил бороду. Ответ у него был простой, как удар бердышом.

— Казнить! — рявкнул он, не задумываясь. — Всех атаманов, что еще живы, — на кол. А из простых — каждого десятого в петлю. Для острастки. Остальных — в холопы, и разослать по монастырям, грехи замаливать. Дабы страх в них поселить и другим ворам неповадно было!

— Да что с ними возиться-то? — не согласился дядя Олег. Он был воином, а не тюремщиком. — Разоружить донага да отпустить на все четыре стороны. Пусть идут, куда хотят. Нам с ними возиться — только время терять да припасы на них тратить.

Я посмотрел на Скопина. Он единственный, кто молчал, обдумывая.

— Они воины, хоть и воры, — наконец произнес он. — Рубить головы тысячам — расточительство. Отпускать — глупость, они через месяц в новую ватагу собьются. Может, отобрать лучших? Тысячу-полторы, кто помоложе да покрепче, и влить в наши полки? Остальных отпустить.

Я выслушал всех. Три плана. И все три — ни к черту.

«Охренеть, советчики, — пронеслось в голове. — Один предлагает устроить бойню и рабство, другой — просто выпустить разбойников обратно на дорогу, а третий — влить полторы