Однако кульминацией процесса был не уголь. Инженерная хитрость заключалась в том, чтобы отвести самое ценное до того, как оно сгорит. Густой, чёрный, как ночь, дёготь конденсировался на стенках керамических змеевиков и самотеком уходил в подземные хранилища.

В глубине комплекса, за второй стеной, куда допускались лишь три человека, стояли медные кубы и свинцовые чаны. Здесь из полученных веществ вываривали нечто более опасное.

Серную кислоту — ее называли купоросным маслом, и она разъедала все, кроме золота и специальной керамики.

Весь этот процесс сопровождался запахами — едкими, сладковатыми, удушающими. Они въедались в одежду, в кожу, в легкие. Каждую неделю из лаборатории вывозили уголь — мешками, бочками, целыми телегами. Его использовали везде: в кузнях, в печах, так же проводили опыты с коксованием каменного угля.

В дыму и чаде красноградских лабораторий, среди шипящих реторт и клубящихся ядовитых испарений, возмужал Иван Химик — бывший мальчишка, ныне повелитель огненных тайн. Семь лет прошло с тех пор, как князь Ярослав впервые позволил ему подлить уксус на известняк, а теперь целая армия мастеров замирала при его появлении. Два десятка старших химиков и три сотни работников — угольщиков, дистилляторов, селитроваров — становились единым организмом, когда его пронзительный взгляд скользил по цехам. В этом царстве вечного горения, где каждый кирпич пропитан едкими парами, Иван установил железный порядок: провинившихся ждала яма с гниющей органикой или кислотные чаны, усердных — теплые кирпичные дома и двойная оплата. Его личные покои, расположенные над подземным пороховым складом, больше походили на келью алхимика. Особый страх внушали его ночные эксперименты, когда в глухих подвалах вспыхивало голубое пламя, а стражники отворачивались, делая вид, что не слышат странных хлопков. Но именно здесь, среди этой смертоносной красоты, рождалось будущее княжества — порох нового состава, что горел без дыма; кислоты, пожиравшие железные латы. Иван уже давно перестал быть просто исполнителем воли Ярослава — он стал творцом, одержимым поиском нового вещества.

В эпицентре химического квартала, где воздух колыхался от кислотных испарений, стоял объект, вызывавший первобытный страх даже у бывалых мастеров. Азотная башня Ивана вздымалась в небо из огнеупорной глины и изъеденных коррозией чугунных труб. Ее стены, источенные агрессивной средой, были покрыты разводами — кроваво-рыжими подтёками и ядовито-жёлтыми налётами. Казалось, сама конструкция была живым организмом, больным и выдыхающим яд.

Работа здесь начиналась на рассвете. Десяток операторов в пропитанных щелочью кожаных костюмах — первобытных химзащитных комплектах — приступали к смертельно опасному циклу. В основании башни, в камере сгорания, разжигали печь специальным углём. Иван, действуя как живой датчик, определял нужную температуру по спектру пламени. В этот момент по керамическим желобам сверху пускали главный реагент — концентрированный раствор селитры, приготовленный по строгому протоколу.

Именно тут начиналась ключевая реакция. Жидкость, проходя через слой раскалённого угля, вступала в бурное разложение, выбрасывая клубы едкого азотистого дыма. Эти газы, словно разъярённый дух вещества, поднимались вверх, в зону конденсации — медный змеевик, постоянно охлаждаемый ледяной водой с запруженной реки. Здесь, в резком контрасте температур, происходила финальная трансформация: газообразный агент конденсировался в тяжелые, маслянистые капли концентрированной азотной кислоты. «Слезы Перуна» — так называли её рабочие. Жидкость дымилась на воздухе, шипела и оставляла на коже некротические язвы.

Спецотряд «кожаных людей» (так их звали за униформу) немедленно транспортировал свинцовые сосуды с кислотой в подземный бункер. Там она ждала применения: часть шла на синтез нового поколения пороха, другую разбавляли, создавая растворы и новые вещества.

Каждую ночь у подножия башни появлялась особая команда — «чистильщики», ветераны производства. Их работа заключалась в сборе побочных продуктов: белых кристаллических сосулек нитратов, нараставших на кирпичах. Эти отложения, похожие на изморозь, аккуратно счищали и отправляли на дальнейшую переработку.

Башня работала в непрерывном цикле, 24/7. Даже в лютые морозы, когда всё замирало, из её вершины валил едкий шлейф.

Но не всё, что рождалось в недрах этой башни, несло разрушение. В отдалённой части комплекса, шёл другой процесс. Смешивая азотную кислоту с дроблёным известняком и речным илом, химики получали нейтрализованный продукт — белую кристаллическую субстанцию.

В малых, строго выверенных дозах, смешанная с органикой, это соль творила революцию на полях. Рожь вымахивала очень большой, колосья наливались плотным, тяжёлым зерном. Специальные отряды развозили удобрение по деревням. Не в дар, конечно, а по чёткому контракту, четверть урожая шла в княжеские резервные хранилища.

Сам Иван с мрачной иронией наблюдал за этим. В его лабораторном журнале появилась лаконичная запись: «То, что разъедает плоть за секунды, в микродозах заставляет плоть земли рождать новую жизнь. Парадокс. Фундаментальный парадокс материи». Его самое опасное творение теперь кормило целые общины.

А вот дым над рязанскими мастерскими стоял особенный — не едкий, как у Ивановых реторт, а теплый, хлебный, пропитанный запахом обожженной глины и расплавленного песка. Здесь, на отлогом берегу Упы, раскинулось царство Ильи Федоровича — человека, превратившего гончарное ремесло в настоящее искусство.

Когда-то, лет пять назад, он привез сюда из Краснограда всего один горн да пару гончарных кругов. Теперь же его владения простирались на добрую версту — длинные низкие сараи с черепичными крышами, десятки печей, похожих на гигантские ульи, и целые улицы сушилен, где на полках зрели горшки, кувшины и замысловатые фигурные сосуды.

Особой гордостью Ильи были стекольные мастерские — низкие кирпичные здания с высокими сводами, где день и ночь горели жаркие печи. Здесь, в полумраке, освещенном лишь багровым отсветом расплавленной массы, мастера-стеклодувы творили чудеса. Их длинные трубки, словно по волшебству, превращали вязкую горячую субстанцию в тончайшие оконные стекла, изящные кубки и даже диковинные шары, которые князь Ярослав презентовал важным гостям.

Но настоящим чудом считалась глазурь Ильи Федоровича — та самая, что переливалась всеми оттенками синего, будто кусочек ночного неба упал на глиняный бок кувшина. Секрет ее приготовления знали лишь трое: сам Илья, его старший сын и Ярослав. Судачили, будто в состав входил толченый лазурит и какая-то особая соль из Ивановых лабораторий.

Работа кипела с рассвета до заката. В гончарных рядах десятки рук одновременно лепили, обтачивали, украшали. В стеклодувной — мастера, закутанные в мокрые тряпки, выдували раскаленные пузыри, которые потом превращались то в тонкостенные бокалы, то в массивные бутыли для княжеских вин.

Илья Федорович, уже седой, но все такой же крепкий, ежедневно обходил свои владения. Его заскорузлые пальцы, казалось, чувствовали малейший изъян