Мы шли прямо и гордо. Мы шли как государева кара, как закон, пришедший к разбойничьему гнезду.

Впереди чернел острожек на невысоком, но крутом холме у самого перевоза — уродливый, сколоченный наспех. Кривой частокол из разномастных бревен, наспех заваленные телегами прорехи, одна-единственная кривая дозорная вышка.

Я видел, как на их стенах заметались люди, раздались испуганные крики, кто-то пытался нацелить на нас пищаль. Они ожидали чего угодно — внезапного налета, ночной вылазки, — но не этой медленной, неотвратимой поступи войска под грохот барабанов.

Когда до острожка осталось расстояние пушечного выстрела, я поднял руку. Барабаны смолкли. И в наступившей звенящей тишине, нарушаемой лишь фырканьем коней, стало слышно то, чего я никак не ожидал.

Изнутри острожка донесся неровный, отчаянный гул. Это не был боевой клич. В этом шуме угадывались крики ярости, короткие, злые команды, лязг стали и предсмертные хрипы.

— Что за чертовщина? — прорычал дядя Олег, его лицо выражало полное недоумение. — Сами себя режут, что ли?

Я вглядывался в сторону острожка, пытаясь понять происходящее. Звуки боя внутри не стихали, а, наоборот, разгорались с новой силой. Казалось, будто внутри этого деревянного котла кипела яростная, беспощадная драка.

— Они грызутся, — с мрачным удовлетворением произнес Елисей. — Одни хотят сдаться, другие — биться.

Шум внутри острожка вдруг достиг своего пика, а затем резко оборвался, сменившись отдельными криками и глухими ударами. И тут тяжелые, наспех сколоченные ворота острожка со скрипом подались внутрь и медленно распахнулись.

Мои воины напряглись. Стрельцы вскинули самопалы, пушкари поднесли зажженные фитили к орудиям. Но из ворот высыпала не атакующая лава, а грязная, окровавленная толпа казаков. Они были без оружия. Многие ранены. Они выходили, спотыкаясь, и падали на колени.

Из толпы отделился один — дюжий бородатый казак с перевязанной тряпкой головой. Он высоко поднял над головой нательный крестик и, шатаясь, пошел в нашу сторону.

— Вот те раз, — только и выдохнул кто-то у меня за спиной.

Парламентер остановился в двадцати шагах, рухнул на колени и прохрипел, чтобы слышали все:

— Князь-батюшка! Андрей Володимирович! Правда твоя! Юшка-вор нас обманул, на погибель вел! Несогласных мы порубили, а атаманов-душегубов, что села жгли, — вот они! — Он махнул рукой в сторону ворот, где уже вытаскивали с десяток связанных и изрядно побитых казаков. — Сдаемся на твою милость! Готовы крест целовать и служить тебе верой и правдой!

Я сидел на Черныше, ошарашенно глядя на эту картину.

«Охренеть… — промелькнуло в голове. Я-то готовился к кровавой бане, а они мне тут самообслуживание устроили». Мой хитроумный план сработал даже лучше, чем я ожидал. Страх и сомнения, посеянные накануне, дали свои кровавые всходы.

— Не верится что-то, — пробурчал недоверчиво Воротынский. — Может, хитрость какая?

— Какая уж тут хитрость, — усмехнулся я, приходя в себя. — Просто они выбрали жизнь. — Я выехал вперед, и тысячи глаз — моих воинов и сдавшихся казаков — устремились на меня.

— Оружие — на землю! Все! — Голос мой прозвучал твердо и властно. — Елисей, Ивашка! Принять сдачу! Всех обезоружить, раненым помочь. Атаманов — в колодки!

Мои десятники с людьми тут же ринулись исполнять приказ, наводя порядок среди сдавшихся.

— Запереть их обратно в острожке, — продолжал я отдавать распоряжения. — И сотню стрельцов охранять! И глаза с них не спускать!

Но едва я отдал этот приказ, как с холма, где стоял дозорный, раздался новый крик, и в лагерь на взмыленном коне влетел гонец.

— Княже, бегут! — выкрикнул он, соскакивая с седла. — С других острожков! Как увидали, что эти сдались, так и посыпались! Кто в лес, кто к реке!

— Перехватят, — довольно прогудел Воротынский. — А ежели кто и утекет, то и пущай, — махнул он рукой, и я согласно кивнул.

Когда наше войско, оставив сотню стрельцов стеречь пленных, двинулось ко второму острожку, нас встретила совсем иная картина. Этот стан был устроен умнее и крепче. Он стоял на господствующей высоте, с трех сторон прикрытый крутыми, склонами с оврагами. Частокол здесь был выше и толще, бревна подогнаны плотно, а единственные ворота, обитые железом, смотрели на нас, как пасть готового к прыжку волка.

На стенах не было паники. Наоборот. Десятки казаков в потертых тегиляях стояли плотными рядами, выставив вперед пищали и самопалы. Они молча, с лютой, звериной ненавистью смотрели на наше приближение. Один из них, дюжий атаман с седой бородой, взобрался на надвратную башню и, выхватив саблю, потряс ею в нашу сторону, что-то выкрикивая. До нас донеслись лишь обрывки: «…на кол!», «…псы боярские!».

— Эти сдаваться не будут, — мрачно констатировал Воротынский, подъезжая ко мне.

— Я и не собирался предлагать, — холодно ответил я. Иван Михайлович, ты знаешь, что делать.

Воротынский коротко кивнул и, тяжело взбираясь в седло, поскакал к позициям стрельцов и пушкарей.

— Барабаны! — крикнул я. — Вперед!

И вновь, как и утром, над разнесся мерный, гулкий бой, под который мои полки начали разворачиваться для штурма.

— Пушки! По воротам! Огонь!

Четыре орудия рявкнули почти одновременно. Тяжелые ядра с воем унеслись к острожку. Первые два ударили в земляной вал у основания частокола, взметнув фонтаны из бревен и земли. Но третье и четвертое попали точно в цель. С оглушительным треском одна из створок ворот сорвалась с петель и рухнула внутрь, открывая темный провал.

Со стен тут же ответили редкими, нестройными выстрелами. Одна из пуль со свистом пролетела у меня над головой.

— Стрельцы, пли! — разнесся над полем зычный голос Воротынского.

Сотни самопалов рявкнули почти одновременно. Едкий, серо-белый дым заволок поле, скрывая от нас острожек. А там и пушкари перезарядили пушки и вновь ударили по воротам, ломая их. Сквозь дымную завесу было слышно, как пули щелкают по дереву частокола, и доносились короткие, злые крики.

Можно было, просто смотреть не участвуя, но этого мало, надо самому показать удаль, смелость перед всем войском, пронеслось в голове и я приняв решение, достал саблю из ножен и заорал:

— За мной! Ура!

Дядя взревел что-то яростное и гортанное.

Я ударил Черныша пятками в бока, и он, заржав, рванулся вперед, прямо в пороховой дым. За мной, с ревом, ринулась моя гвардия, Старицкий полк и остальная