Старый хускарл поклонился и отправился выполнять приказ.

А Харальд уставился на море, предвкушая великий поход. Душераздирающие крики Ульфа, на которых уже проступали нотки нечеловеческой дикой боли, звучали ему зловещим аккомпанементом. Ветер подхватывал их и уносил в ночь, навстречу грядущей буре, что уже вовсю собиралась над Буяном.

* * *

Пиршественный зал в Альфборге был погружен в тревожную, густую полутень. Факелы, вставленные в железные держатели на массивных колоннах, бросали на резные деревянные стены пляшущие, неустойчивые тени, создавая ощущение гигантской, бодрствующей пещеры.

На троне, который еще недавно принадлежал его отцу, полулежал Торгнир. Он выглядел изможденным и напряженным, словно не спал несколько ночей. Одна нога была небрежно перекинута через подлокотник, в пальцах он вертел тяжелый серебряный кубок.

Перед ним, подобно двум гранитным глыбам, стояли послы Харальда Прекрасноволосого. Два суровых, закаленных в десятках походов викинга в добротных, но лишенных вычурности доспехах. Их лица были бесстрастны, но глаза, узкие и цепкие, зорко следили за каждым движением нового ярла, за каждым изменением выражения его лица.

— Итак, я правильно понял, — томным, нарочито ленивым голосом начал Торгнир, — что моему уважаемому… соседу, конунгу Харальду, требуется моя скромная помощь в деле усмирения строптивого Бьёрна и его Буяна?

Один из послов, более рослый, со шрамом через всю щеку, пересекающим и правый глаз, кивнул, едва заметно склонив голову.

— Все верно, ярл Торгнир. Конунг рассчитывает на ваше благоразумие и дальновидность. Сила на нашей стороне, и победа неминуема. Гораздо разумнее и выгоднее быть в стане победителей, чем разделить участь побежденных.

Торгнир медленно сощурился: в его взгляде, устремленном на послов, заплясали хищные холодные огоньки.

— А что будет… потом? — спросил он. — Когда пыль битвы осядет и дым над Буянборгом рассеется? Что будет с Альфборгом? С этими землями? Со мной, в конце концов?

Второй посол, коренастый и широкоплечий, переступил с ноги на ногу, его доспехи тихо звякнули.

— В смысле? Остров, разумеется, перейдет под длань Харальда. Вы же останетесь здесь управлять этими землями. Как его наместник. Со всеми почестями.

Торгнир нарочито громко рассмеялся. Его смех был невеселым и колким, как первый лед.

— Надолго ли? — переспросил он, и смех его так же внезапно оборвался. — Я просто не питаю иллюзий, друзья мои. Харальду гораздо выгоднее и надежнее посадить здесь кого-нибудь из своей крови. Своего родича, племянника, брата. А я… я чужак. Неудобный союзник, пришедший к власти через предательство. Так ведь? Рано или поздно я стану ему не нужен. Или опасен.

Первый посол заметно занервничал. Его рука непроизвольно потянулась к рукояти меча, висевшего на поясе.

— Наш конунг — человек слова! Ему можно доверять. Он ценит верность и щедро вознаграждает за нее. Он не тот, кто забывает оказанные услуги.

— Конечно! — Торгнир снова усмехнулся, наконец отхлебнув густого, темного меда. — Вы иного и не скажете. Вы ведь его люди. Его хускарлы, вскормленные с его руки. Но знаете ли вы… — он наклонился вперед, упершись локтями в колени. — как именно я пришел к этой власти? К этому трону, на котором сижу?

Коренастый посол нахмурился, его скулы напряглись.

— Ваш отец… умер. Состарился, заболел. Разве не так? Мы слышали, он был немощен.

— Нет! — с неподдельной горечью в голосе ответил Торгнир. — Он не умер. Он сидит в заточении в своих покоях. Живой. Сытый. Одинокий. Пока что дышит. И я предал его. Собственного отца. Запер, как дикого зверя в клетке. Потому что посчитал, что его слабость, его упрямство и старомодная честь ведут наш народ, Альфборг, к гибели. Его предал родной сын… Его плоть и кровь…

Он замолчал, давая им прочувствовать весь гнет этих слов. В зале повисла звенящая тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов и тяжелым дыханием послов.

— И вот какой вопрос меня гложет, не дает спать по ночам, — продолжал Торгнир, вставая и начиная медленно прохаживаться перед ними. — Как я, такой — отцеубийца по сути, предатель, — как я могу доверять Харальду в этом прогнившем, вероломном мире? Если сын предает отца… то что уж говорить о каком-то чужом конунге, который мне даже не друг, а лишь временный попутчик на дороге войны?

Послы переглянулись. В их глазах мелькнуло понимание. Поняли они и другое — свою участь. Их руки разом схватились за рукояти мечей.

— Мой народ ни под кого не прогнется! — внезапно крикнул Торгнир, и его голос загремел под темными сводами. — Ни под Бьёрна, ни под Харальда! Альфборг всегда был свободным! И я… я лучше дождусь, пока медведь сразится с драконом, и добью ослабевшего победителя! Стража! Убить их!

Из теней по периметру зала немедленно вышли дружинники Торгнира. Их мечи и секиры уже были готовы к работе. Послы, рыча, отступили спиной к спине, выхватив свои клинки. Завязалась короткая, яростная и безжалостная схватка. Послы сражались как загнанные волки, отчаянно и умело, положив троих нападавших. Но против двадцати человек, против этого капкана, у них не было ни единого шанса. Вскоре оба чужеземца лежали в лужах собственной крови на каменном полу, их доспехи были изрешечены, а тела изрублены.

Торгнир спокойно смотрел на их тела. На его лице не было ни торжества, ни сожаления. Лишь холодная, усталая решимость и пустота в глазах. Он махнул рукой, словно отмахиваясь от назойливой мухи.

— Уберите здесь. И вымойте пол.

Пока слуги и воины возились с телами, волоча их за ноги, он подошел к столу, налил в кубок свежего меда, взял пучок высушенных трав — то самое лекарство, что оставил Рюрик, — а также схватил тарелку с жареной на углях курицей.

С этим незатейливым ужином он молча вышел из зала и поднялся по крутой, темной лестнице в покои отца. У дверей стояли двое стражников — его личные люди, проверенные. Они молча, с суровыми лицами, пропустили молодого ярла.

Ульрик Старый сидел в своем кресле у высокого стрельчатого окна, за которым простиралось черное, усыпанное крупными звездами осеннее небо. Он не повернулся на скрип двери, но Торгнир знал — отец слышал его. Слышал и крики, и звуки боя внизу.

— Тебе нужно выпить лекарство и поесть, отец, — тихо, без предисловий, сказал Торгнир, ставя еду и питье на маленький дубовый столик рядом с креслом.

— Не хочу, — голос Ульрика был слаб, но в нем еще теплилась искра былой твердости. Он медленно обернулся. Торгниру стало физически больно видеть, как сильно отец сдал за эти несколько дней. Кожа на его лице стала полупрозрачной, восковой, обтянув острые скулы, глаза ввалились и потухли. Казалось, время, сжатое в кулак, ударило его разом, состарив еще