Седов, самый опытный управленец из социалистов, трудился больше всех, на износ и на разрыв. Не успел наладить заслон, к нему прорывались люди или попадали бумаги с вопросами столь малозначительными, что грех на них тратить время.

Однажды в десятом часу вечера, когда собирался уходить, вцепилась дамочка не первой свежести, поставленная организовать работу ЗАГСов, прождавшая в приёмной с утра. Она не нашла ничего лучшего, как лично притянуть председателю правительства список имён, рекомендованных для младенцев, рождённых в обновлённой революционной России. Седов читал и не знал что выбрать — смеяться или звать мозгоправов. Поборница новизны предложила:

«Арсед» — армия Седова.

«Веар» — Великая Августовская Революция.

«Видсед» — великие идеи Седова.

«Гертруда» — герой труда.

«Марсед» — Маркс, Седов.

И так далее, ещё два десятка имён так или иначе использовали фамилию Седова, от листка с ними пахло пишущей машинкой и зарождающимся культом личности. А также махровым идиотизмом. В прошлой жизни слышал о подобном. Особенно приятно советским мальчикам было носить имя «Передовое дело радует Сталина», сокращённо — «Педераст».

Он сплавил энтузиастку Луначарскому, сам поволок ноги в жилые покои.

Возвращаясь в спальню, уже не обращал внимания, что живёт в царских палатах, а не в «Киевских нумерах», падал и отрубался, не всегда отвечая на эротические намёки подруги. Однажды сказал:

— Я мечтаю сто дней быть никем. Сто дней вообще забыть всё. Как бомж, вон там бросить телогрейку и под солнышком поваляться.

— Через неделю Рождество Христово, — ответила Ева. — Первое, когда мы вместе. Первое в стране победившей революции. Твоей революции, Лёня!

Но он уже не слышал последней фразы — уснул.

Конечно, три рождественских выходных дня обещали свободу от насущных дел, всё, что можно отложить, переносилось на январь. В Кремле нарядили огромную ёлку, впервые в историю на неё была приглашена пролетарская детвора, правда, не дождавшаяся сладких угощений, день перед Рождеством считался постным. Это Седов ни в чём себе не отказывал, считая рождественские церковные запреты столь же глупыми, как отказ от ножей 11 сентября. Ева упорно готовилась к рождественскому пиру вместе с кремлёвскими работницами, семьи членов ВЦИК и Совнаркома ожидали отведать гусей, запеченных с яблоками, холодных куриц, солёных огурцов, зелень, помидоры, салаты, мочёные фрукты и ягоды, пироги и пирожки. Просто и к народу ближе, накормить такую ораву буржуазными деликатесами не позволял бюджет. Любимый купцами молочный поросёнок с яблоком в пасти также отсутствовал из-за изобилия евреев в российском руководстве. Почти все — атеисты, забившие на правила кошерности, но свинину они избегали.

Лучше было с винами, оставшимися с царских погребов, часть успели вывезти из Петрограда из подвалов Зимнего, пока всё не выпили революционные матросы и сознательные рабочие. Наливая себе и Еве, Седов шутил:

— Знаешь, в детстве я думал, что сухое вино — это порошок.

— Ты почти не рассказывал про детство.

— Нечего вспоминать. Моя новая жизнь началась 4 мая.

— Когда познакомился со мной?

— Когда приехал в Петроград. Да, и с тобой познакомился в тот же день! Как удачно совпало… — он встал, возвышаясь во весь свой некрупный рост в торце праздничного стола, поднял бокал и объявил тост: — За новую счастливую жизнь, товарищи!

И тут же вестовой, посланный военным комендантом Кремля, шепнул на ухо:

— Товарищ председатель! Германские и австро-венгерские дивизии вторглись в Украинскую Народную Республику!

Седова словно ураганом вырвало из-за рождественского стола. Ведь как подгадали! По их календарю уже отпраздновали, православных решили взять тёпленькими.

Вечер и ночь выдались не тёплыми — горячими. Брусилов, посвящённый в план, уже загодя разослал приказы расквартированным в Малороссии частям, сейчас их требовалось повторить, не приведи господь, завяжут с гермацами бои. Всем отступать в направлении Киева, там — на Чернигов и Полтаву. Приказы странные, в шаткое время дающие повод орать «измена» и обвинять в ней Советскую власть.

Французский и британский послы православное Рождество не отмечали, но были приглашены в компанию людей видных, не прижатых к ногтю революцией. Нуланс, получивший порцию «фе-е-е» из Парижа за несвоевременное освобождение пленных, крутил задним фасадом, откровенно не желая идти навстречу русским. Но он знал, что Седов знает: чехословаки передислоцированы в Херсонскую губернию и находятся в позе низкого старта. Масарик при отсутствии приказа от французов, но по просьбе русских запросто отдаст своим команду выступать. Поломавшись для вида, посол согласился связаться с Парижем, но только для проформы, фактически всё уже было решено.

О происходящем 26 и 27 декабря в газеты просачивались самые разные сведения, отрывочные, противоречивые и одновременно совершенно невероятные. Похоже, даже наборщики в типографиях колебались — набирать ли для печати поступивший им бред.

Седов получал куда больше данных и всё равно видел далеко не полную картину.

Вступив в соприкосновение с противником, русские части не открывали огонь, не занимали оборону, а снимались с мест постоянной дислокации и двигали по заснеженным дорогам вглубь страны. Порой случались абсолютно сюрреалистические вещи. Продвигавшиеся к Киеву со стороны Львова германские части перемешивались с уходящими русскими, причём и российские, и кайзеровские командиры стремились избежать и конфликтов, и братания.

Всего союзники бросили на Украину германский корпус в составе конной и двух пехотных дивизий плюс несколько бригад, за ними второй волной шли австро-венгерские соединения. Если немцы выглядели пристойно, имели автомобильный транспорт, то их поддержка вызывала скорее жалость, чем страх. Чешские и словацкие полки вообще практически не комплектовались автомобилями, кроме штабных, артиллерийские орудия вглубь огромной страны путешествовали в конных упряжках, причём копытный тягловый транспорт поражал худобой. Верховые лошади имелись только у офицеров, бесчисленные солдатские полчища шли как на убой, ничуть не напоминая победоносную армию, лихо захватывающую тысячи квадратных вёрст день за днём.

Председатель Центральной Рады Грушевский извёлся криком, заявляя о предательстве русских, даже не попытавшихся остановить вражеское нашествие, бомбил Москву умоляющими депешами с просьбой организовать отпор.

Седов читал его эпистолии и только усмехался:

— Вы же заявили о незалижности от Российской Республики. Ну вот и зализывайте — не зализывайте, как вам угодно, господа.

Грушевскому не ответил ничего.

Странности продолжались, когда передовой германский отряд на автомобилях, имевший несколько пулемётных броневиков, приблизился к Киеву, обороняемому 1-м Украинским корпусом генерала Скоропадского, подчинённым Центральной Раде УНР. Гарные