Я рассмеялся и махнул рукой.

— Пустые мечты, — ответил я. — Черни нужен не светоч просвещения, а намордник и кнут. Сильный правитель, держащий в руке крепкую плеть и не колеблющийся ее применить, когда нужно. А если плети мало, тогда нужно еще больше плети.

— А когда даже «еще больше плети» не помогает? — с любопытством спросил Баум.

— Тогда остаются виселицы, — легкомысленно ответил я. — Аргумент, окончательно убеждающий быть гражданином, послушным законам и верным правителям. Ну да ладно, что это вас на философские диспуты потянуло! Хватит об этом! — Я хлопнул в ладоши и посмотрел на канцеляриста. — Где его одежда?

Виттлер снова лишь пожал плечами, а Баум гневно тряхнул головой.

— Всю ночь я мерз в вашей неудобной, холодной камере, потому что у меня отобрали одежду, и из всего убранства у меня было лишь брошенное на пол, жесткое от грязи, окровавленное и вонючее одеяло да пучок гнилой, смердящей соломы.

Я развел руками.

— Видите ли, господин Баум, мы стараемся не баловать наших узников, — пояснил я. — Таким образом мы склоняем их к смиренной мысли о бренности и убожестве человеческой жизни.

— Это вам определенно удается, — согласился он. — В любом случае, одежду у меня забрали еще вчера.

Секретарь взглянул на меня, затем осторожным движением головы указал на палача, который все еще сидел у очага с лицом, красным от жара. Он уставился потухшим взором на тлеющие угли.

— Эй, ты! — крикнул я. — Где одежда узника?

Палач даже не шелохнулся, тогда я вспомнил его имя.

— Фридрих! — на этот раз я уже рявкнул, и он обратил ко мне взор, медленно поворачивая голову, словно она принадлежала не ему, а чьи-то ленивые руки дюйм за дюймом поворачивали ее в мою сторону.

Глаза у него были безжизненными. Он качнулся вместе со всей скамьей.

— Где одежда узника? — повторил я вопрос.

И тут я понял, что этот человек совершенно меня не понимает. Да, он смотрел в мою сторону взглядом коровы, которую ударили молотом по голове. Коровы, которая еще какой-то случайностью, каким-то последним усилием держится на ногах, но которую уже покинули и все мысли, и все чувства. Он смотрел именно так, и это был взгляд, совершенно лишенный понимания того, что происходит как вокруг него, так и с ним самим. Я направился к нему, замечая, что он вовсе не следит за моими шагами, а продолжает смотреть на то место, где я стоял мгновение назад, словно видел не настоящее, а прошлое, случившееся несколько мгновений назад. Оказавшись на расстоянии вытянутой руки, я убедился, что то, что я принимал за румянец от жаркого очага, на самом деле было лихорадочным жаром, вызванным очень сильной горячкой. Лоб его покрывали крупные капли пота.

— Нехорошо, — произнес я вслух и повернулся к канцеляристу. — Пошли кого-нибудь к его жене, пусть заберет его домой, потому что не думаю, что в ближайшее время он нам на что-нибудь сгодится.

Я покачал головой.

— Нехорошо, — повторил я.

— Раз у нас нет палача, что же нам делать? — беспомощно спросил секретарь. — Вероятно, вам, господин Маддердин, придется оказать допрашиваемым эту любезность и заняться ими самому.

Я фыркнул.

— То, что я умею пытать людей, еще не значит, что я люблю или хочу это делать, — ответил я. — Но не волнуйся: тебя я обучу, — злорадно добавил я.

— Клянусь мечом Господним, никогда! — воскликнул он и даже отпрянул, словно я прямо здесь и сейчас хотел затащить его в шкаф, набитый орудиями пыток. — Я ведь… я ведь такой деликатный. Меня бы сразу стошнило… — Он глубоко вздохнул. — Признаюсь вам, господин, — продолжал он уже спокойно, — я едва выдерживаю, когда мне приходится издали записывать слова допрашиваемых, а уж тем более… о Боже мой! Делать с людьми такое. — Он содрогнулся.

— Ко всему можно привыкнуть, — сентенциозно заметил я. — Кроме того, помни, что даже если мы и терзаем тела грешников, то через эти земные муки готовим им освященную обитель в жизни вечной. Если, разумеется, они совершат не только акт признания, но и акт полного раскаяния. — Я повернулся к аптекарю. — А ты уверяешь меня, что тебе не в чем признаться? — спросил я ледяным тоном.

Баум не смутился холодом моего голоса и ударил себя кулаком в грудь так, что аж загудело.

— Да разрази меня на этом месте гром, если я согрешил против нашей святой веры! — воскликнул он.

Я усмехнулся краешком рта.

— С тех пор как у Господа Бога есть мы, инквизиторы, Ему больше не нужно утруждать себя ниспосланием громов, — изрек я. — Ну хорошо, иди, — обратился я к Виттлеру. — И найди что-нибудь, во что этот человек мог бы одеться…

— Нет, нет… — Баум яростно замахал руками. — Не какое-нибудь «что-нибудь», ибо как же я, мастер аптекарского дела и владелец крупнейшей и, вне всякого сомнения, уже вскорости самой почтенной аптеки в этом городе, буду выглядеть на улицах, одетый в какие-то лохмотья? Велите послать в мой дом за одеждой. И я буду требовать возмещения за утраченное одеяние, — отметил он.

Я схватил его за подбородок, повернул его голову и приблизился к нему настолько, что более чем отчетливо ощутил несвежее дыхание из его рта. Я сжал пальцы на его челюсти так сильно, что он застонал от боли и страха.

— Наглеете, — холодно заметил я. — Напрасно, ибо вы все еще на моем столе для пыток, в моей допросной и в резиденции Инквизиции, где так уж сложилось, что именно я отдаю приказы, касающиеся вашей жизни или смерти… — я на мгновение умолк, чтобы увидеть, как кровь отхлынула от лица аптекаря, а губы его задрожали. — А если я упрусь, — продолжал я, — то сделаю так, как предлагал господин Маркус Зауфер: допрошу вас с применением орудий, чтобы вы признались, за что вас заточили.

Я отпустил его и оттолкнул от себя.

— Найди ему что-нибудь на спину, чего ты ждешь? — Я повернулся к канцеляристу.

Тот, увидев мой взгляд и услышав тон моего голоса, шмыгнул так быстро и тихо, словно был маленькой, проворной крысой, снующей среди расставленных ловушек.

— Умоляю о прощении, — сокрушенным голосом произнес Баум. — В мои намерения не входило злить вас или, Боже упаси, насмехаться над вами. Но признайте сами, господин инквизитор, если обвинения против меня, коли таковые вообще имеются, окажутся необоснованными, разве я не имею права на возмещение за утраченную одежду? У меня ведь были башмаки с серебряными пряжками! У меня