Не подкачал в который раз и Глеб. Когда он начал чертить в берестяном блокноте свинцовым карандашиком какие-то маршруты, старый иудей сперва наблюдал за этим весьма скептично, поджав губы. А вот когда вокруг стрелочек и названий городов и стран стали появляться значки чисел — весь рот разинул. Да так с открытым и сидел до той поры, пока княжич не закрыл «ежедневник» и не передал его поражённому прожжённому торгашу и шпиону со словами:

— Там пометки по грузам, нужным великому князю и Руси. Если попутно твои племянники и прочая родня ещё чем-то расторгуется — не наше дело. Но за отмеченное платим вперёд золотыми всеславовыми гривнами. И вот ещё… — он с растерянным видом захлопал себя по груди, будто потеряв что-то за пазухой.

Мы с Чародеем прекрасно помнили ещё с той сцены с пьющим камерарием, как умел Глебка подводить к главному, ухватывать и не выпускать внимание. И какие знатные у него выходили финалы-кульминации. Он и на этот раз не сплоховал.

— Вот знак отцовский. По нему тебе в любом нашем гривенном остро́ге золота дадут.

— Сколько? — голос у Абрама прорезался не сразу и не до конца, но оставить такой принципиальный вопрос без внимания ему, видимо, гены не позволяли. Пусть и не открытые пока тем датчанином, запамятовал фамилию. Ну так до того тоже лет девятьсот ещё оставалось.

— А, сколь будет — столь и дадут, — отмахнулся от этого очень сложного уточнения, как от простого комара, княжич. — Тыщу, десять, сто. Ты ж не себе, ты ж для дела!

Оставшиеся зубы клацнули в седой бороде иудея, а в голове явно бились не на жизнь, а на смерть свойственная возрасту осмотрительность со свойственной породе хитроумностью. Пока вничью выходило.

— А если я с тем золотом — того? — едва ли не шёпотом спросил старый Абрам.

— Кого? — не подвёл Глебка, включив дурака. Даже глазами серо-зелёными, фамильными, раскрытыми широко, хлопнул пару раз.

— Ну, этого… Пропаду. Потеряюсь, как сверчок в золе. И не найдусь, — дрожащим от напряжения голосом пояснил торговец.

— С сотней тыщ золотом-то? Это ты хватил, деда. Приметный груз выходит, в золе с таким не притаиться. Только под лёд если. А с этим быстро у нас, даже не сомневайся. Вон, Сецех, Болеславов бывший воевода, соврать не даст. Во! — с этим звонким словом он резко развёл руки где-то на метр.

— Чего — во? — моргнул непонимающе иудей.

— Раки! С него, говорят, во-о-от такенных раков сняли, когда выудили. Трёх. Больше-то не помещалось, видать, на том, что осталось там от воеводы. Насилу по це́почке его опознали. Перстней-то уже не было тех, приметных. Пальцы-то раки сразу отъедают, первыми, — убедительно и живо, как коммивояжёр, вещал Глеб. Взахлёб, практически. Старательно не глядя на Гната, что повалился на стол и завыл от хохота, колотя по столешнице. И на Ставра, что хихикал ме́ленько, по-стариковски, утирая слёзы.

На Абрама смотреть было физически больно. В нём продолжали лютый бой опыт и национальная принадлежность. Но вторая, кажется, впервые за долгую жизнь давала сбой.

— Тебя, деда, за свой стол позвал сам великий князь Полоцкий. Ты сидишь рядом с патриархом Всея Руси и великим волхвом, среди первых людей. Если ты думаешь, что тут можно просто так взять золото и всех оставить в дураках — подумай ещё раз. Крепко подумай, — закончил сын.

В этот раз в голосе не было фальшивого энтузиазма, притворной глупости или ещё чего-то лишнего. Там вообще почти ничего не было. Да, пожалуй, он вскоре тоже выучится таким смертельно убедительным тоном вещать, каким у нас с Гнаткой, случалось, выходило. А ведь молодой же совсем. Нет, этот точно пойдёт далеко.

Крут и отец Иван совершенно одинаково выпятили нижние губы и уважительно покивали головами вверх-вниз, давая понять, что выступление княжича оценили вполне и высоко. Всю драматургию. Ловко он размотал торговца.

Чуть подпортил впечатление от премьеры Ставр.

— Ты, княжич, этого на мякине не проведёшь. Он сейчас-то, может, и натянет рожу напуганную, блеять начнёт, мол, и в мыслях не имел. Брехня — имел! — резким взмахом руки прервал безногий ещё не успевшие начаться оправдания Абрама. — Имел, и даже не делай мне невинное лицо! У ваших хуже греха нет, чем промеж чужого золота ходить, да так порожняком и выйти. Так вот, Глеб, они всегда так: сперва воют, грудь себе царапают и слёзно клянутся, а потом и вправду ни одного не сыщешь. У всех вера своя, бывает такое. Я с их племенем зарёкся дела́ иметь с той поры, как один такой, с честным лицом, нам перед битвой на ляшских землях принялся избавления от грехов продавать да святые дары со Святой земли. Нам назавтра два пути: домой или в Ирий, а этот ходит да животворящие и чудодейные реликвии предлагает. Знал же, что думать нам тогда нечем было, да и незачем. Один только наш старшина вопросом озадачился. «А сколь ещё у тебя осталось пальцев святого Христофора?». «Дюжина, храбрый воин!» — подхватился сразу торгаш. «Восемь ты продал, да дюжина осталась. Ну-ка, растолкуй-ка мне, тёмному: сколь рук-то было у святого всего?». Насовали тогда хитрому жидовину, конечно, зна-а-тно, — задумчиво, протяжно завершил Ставр свой исторический экскурс, глядя на Абрама почти любовно.

— Слыхал я от людей такие истории, дедко, — уважительно кивнул старому убийце княжич. И с еле уловимой благодарностью за то, что тот так удачно подыграл. — Потому и рассказал сразу старому Абраму как на духу́: тут — не баня, нема ни голых, ни дурных!

Точно, далеко пойдёт сын! С одобрением и даже уважением на него смотрели за столом все. Даже старый иудей.

Ясно, что верить безоговорочно ему никто и не собирался. Даже в моей памяти история веков сохранила до обидного мало упоминаний о том, как кто-то менял веру предков на новую, начинал служить верой и правдой на благо других земе́ль по идейным соображениям. Чаще выходило, что поскреби чуть — и заблестит золотишко. То, которое платили новым «искренним» приверженцам эмиссары новых религий. Или то,