— Не слыхал я, чтобы у парней в твоем возрасте бывали такие мысли.

— Я тоже, — сказал я, улыбнувшись.

— Ну лады, — Муха повесил автомат на плечо. — Пойдем к нашим. Расскажем, как обстоят дела, и займемся телами.

Я молча покивал. Мы неспешно зашагали вверх по холму.

Несмотря на то что по небу тянулись рваные облака, луна и не думала прятаться за ними. Она, словно один большой, блестящий глаз, сопровождала нас на пути. Помогала. Подсвечивала дорогу.

— Знаешь что, Саша, — заговорил вдруг Муха. Потом хитровато зыркнул на меня. — Есть у меня по поводу тебя какие-то мысли.

— Какие? — спросил я почти равнодушно.

— Ну, смотри сам: навыки стрелкового и рукопашного боя у тебя не чета обычному солдату. Мыслить тактически умеешь. Знаешь про какие-то вражеские операции, про которые не то что я, вряд ли командир наш знает. Забавно это как-то.

Я хмыкнул.

— Подозреваешь, что я не тот, за кого себя выдаю?

— Не знаю, — вздохнул Муха. — А что? Ты не тот, за кого себя выдаешь?

— Мы с братом родились в станице Красная, в Краснодарском крае, — с улыбкой вздохнул я. — Призвались вместе, да только попали: он в ВДВ, я в погранвойска. Вот и вся история.

— Это ты на заставе научился так воевать? — не поверил Муха.

— На заставе хорошая школа, — ответил я совершенно буднично и даже простодушно.

— Вот значит как, — старлей улыбнулся. — И про секретные вражеские операции там рассказывают каждому, кто служить туда приходит.

— Про «Пересмешник» я узнал, когда первый раз пошел в наряд в горы. Там мы столкнулись с пакистанскими спецами. Те местными прикидывались. Пытались найти проход в горах на нашу территорию.

Муха задумался.

— Что-то такое слыхал. Проходили новости, что на одной из застав каких-то, толи шпионов, толи диверсантов поймали. Уже не помню. Так это, выходит, ты поймал?

— Мы с парнями.

— И че? — Муха снова улыбнулся. — И че там было?

— Пойдем быстрей, — поторопил я. — Неохота тут торчать до утра. Быстрей дела поделаем. Ну и походу — расскажу. То была очень «веселая» история.

Старейшина Гуль-Мухаммад сжал свой тяжелый, ореховый посох до белых пальцев. Взгляд его поблекших глаз будто бы провалился в никуда, когда он услышал о смерти своего сына Харима.

Когда мы с Волковым, Мухой, муллой и капитаном Мироновым явились в его скромную, но тихую и аккуратную обитель, старик встретил нас в комнате для гостей. В гостевую комнату он вошел с трудом, но и с достоинством, как хозяин.

Гуль-Мухаммад был стар. Навскидку, я бы дал ему не меньше семидесяти пяти лет. Это был невысокий, сутуловатый и сухощавый старичок.

Он передвигался с трудом. Опирался на массивный резной посох орехового дерева, и тем не менее шел на своих ногах. Пусть и каждое движение давалось ему с явным трудом. Я бы даже сказал — с борьбой с собственным ветхим телом.

У Гуль-Мухаммада было по-настоящему древнее лицо. Темное, иссеченное глубокими, словно ущелья, морщинами, оно напоминало лик старой, каменистой скалы. Скалы стойкой, но из века в век терзаемой могучими афганскими ветрами.

Старик носил короткие волосы и длинную, густую бороду, заплетенную в две аккуратные и свободные косы. И борода, и волосы были не просто седыми. Они были белыми, словно снег.

Одевался старик скромно: он носил не новый, но чистый перхан-тумбан из добротной хлопчатобумажной ткани, а плечи покрывал старой, чуть вылинявшей шерстяной патой.

Когда старейшина поздоровался и спросил у нас разрешения сесть на высокий табурет, капитан Миронов сообщил ему новость о смерти его сына.

Старейшина молчал долго. Он казался недвижимым, словно статуя. Только сжатые на посохе, узловатые пальцы да часто смыкающиеся и размыкающиеся губы выдавали в нем существо, способное двигаться.

— Где его тело? — сказал он на русском языке, но с характерным акцентом.

— Мы… — Миронов замялся, — он во дворе.

Муха, в присутствии старика, кажется, смутился, когда речь зашла о Хариме. Он странно пошевелился и потупил взгляд.

Услышав это, Гуль-Мухаммад обратился к своему внуку — молодому мужчине, почти юноше, что скромно ждал у закрытой двери. Старейшина сказал ему несколько слов, и тот, вежливо поклонившись, вышел из комнаты для гостей.

— Как он умер? — спросил старейшина тихо.

Мулла, что стоял недалеко от сидящего на скамье Гуль-Мухаммада, вдруг принялся тихо, но немного нараспев бормотать себе под нос какие-то молитвы, то и дело поднимая к небу глаза.

Когда мы встретились с муллой Абдул-Рахимом у мечети, он вел себя с нами очень боязливо. Даже отстраненно. Мулла будто боялся смотреть нам в глаза. Отвечал Миронову односложно и уклончиво.

Когда прозвучал вопрос старейшины, мы с Мухой переглянулись. Я видел — старлей колеблется, а потому первым шагнул вперед.

— Он возглавлял отряд душманов, который окружил нас в мельнице во время выполнения нашей боевой задачи. Завязался бой, а когда душманы поняли, что проигрывают — в их рядах началась междоусобица. Рахима смертельно ранили ножом в живот. Он умер на наших с товарищем старшим лейтенантом глазах. И успел попросить, чтобы мы принесли тела его и его людей в кишлак.

Гуль-Мухаммад слушал, даже и не думая смотреть на кого-либо из нас. Взгляд его, казалось, померк уже давно. Создавалось впечатление, что он как-то почувствовал, какие вести ждут его утром.

— Кто его убил? — спросил старейшина тихо.

— Некий Мухаммад Кандагари. Одноглазый душман, — сказал я. — Он возглавлял группу душманов-лазутчиков в кишлаке. И был одним из организаторов несостоявшегося взрыва на площади.

В комнате повисла тишина. Правда, продолжалась она недолго. Всё потому, что капитан Миронов прочистил горло, тоже выступил вперед.

Он держался чуть ли не по стойке смирно перед стариком. Потом с искренней, но несколько преувеличенной скорбью в голосе сказал:

— От лица советского командования примите мои соболезнования, уважаемый Гуль-Мухаммад. Гибель вашего сына — это потеря для всех.

Старик не поднял на него взгляда. Только устало и тяжело покивал.

— Благодарю вас, товарищ капитан, — сказал он хрипловато.

Миронов несколько смущенно засопел. Поправил фуражку и вернулся на свое место.

— Как твое имя, молодой шурави? — вдруг обратился ко мне Гуль-Мухаммад.

— Александр.

— Скажи мне, старший сержант Александр Селихов, за что сражался мой сын в свои последние минуты? К чему обращался его дух перед смертью?

— Он сожалел,