— Батьки храпят пока, их деда велел после будить, — отозвался чуть смущённо тот, что был помладше. Гнат, как смог, попробовал принять чуть более горделивый вид. Вышло не очень.

Во вчерашней комнате-зале сидели Буривой и Гарасим. Судя по деду — он и не уходил, даже с места не вставал. Только рубаха была другая. И, кажется, стол. Вчерашний, после подачи бочкой, слегка хромал на левые ноги, на обе. Судя по медведю-людоеду — он сжёг дотла пару деревень, перепортив там предварительно всех баб, а после лично, без коня, перепахал всю освободившуюся землю. Сперва вдоль, потом и поперёк. И даже без плуга, пожалуй. Вовсе печально выглядел телохранитель волхва, если говорить откровенно.

— Ты б плеснул ему ковшик, разве, дедко, — влез я, влекомый врачебным долгом, прежде, чем Всеслав успел поздороваться. — Ишь, как мается, бедолага!

— Наука впредь будет — лишку не пить! — сурово парировал Буривой. При звуке его голоса в голове у Гарасима, кажется, что-то со звоном разбилось, а сам медведь страдальчески сморщился.

— Рассолов да отваров принесут, полегчает, — тише и как-то милостивее продолжил дед. — Ему ж ещё вас до города провожать. Да потом ве́сти передавать друзьям моим, по Днепру в обе стороны, по Десне, Березине да Припяти. На новую луну жди слова моего, княже. Домна принесёт.

— Добро, Буривой, дождусь, — серьёзно кивнул Всеслав.

Вчера, помимо вокально-инструментальных опытов, сговорились, что разнесёт волхв по коллегам своим отраслевым новости о том, что в Полоцке и окру́ге собрался князь городить ирий-рай на земле, да не только долгогривым, но и тем, кто Старых Богов помнит. И обещал обиды и утеснения не чинить, а наоборот: землицей да житом наделить, со скотиной помочь, да поборами не тревожить три года точно, а то и пять — как пойдёт. Всех-то и забот тем, кто надумает леса да болота оставить, будет, что клятву верности дать Всеславу и дружине его, жить в мире и ладу с соседями, да приди, оборони Боги, беда — с той же дружиной в поле выйти за свою землю, конно и оружно. Или просто оружно — сажать лесовиков на коней, к которым у них привычки не было, да ещё обязывать их тех коней покупать и годами кормить, никто не собирался.

В части «три года без поборов» выплыло больше всего недоверия, а, следовательно, и шумных споров и обсуждений. Даже в этом времени, что представлялось мне патриархальным, честным и простым, не могли участники нашей застольной беседы в ум уложить, что князь да дружина не станут с поселенцев три шкуры драть просто потому, что могут. И в простоте с честностью пришлось немного разочароваться. Хотя их историческую логику тоже можно было понять.

Главарь с толпой бандитов и убийц, ну, или князь с дружиной, если угодно, либо приглашался мирным людом для защиты от иностранцев, соседей и себе подобных, либо приходил и навязывал охранные услуги, крайне убедительно и доходчиво, сам, не дожидаясь приглашения. Я такие истории тоже проходил в девяностых, мне тогда за полста уж было, всякого повидал, но тогдашняя кристальная незамутнённость сознания изумляла. Причём, по отношению к обеим сторонам: то, что отдельные романтично настроенные к профессии, называли «силовым попрошайничеством», цвело тогда пышным цветом повсеместно. Та самая «правда сильного», точно такая же, как и тут. Мне, бывшему в те годы главврачом районной больницы, было проще — с меня тупо нечего было взять. А ещё удачным было то, что «благородные пираты» не забывали, куда их привезут в крови и дерьме, пойди что не по сценарию. Денег я с них всё равно не брал, советуя, если уж душа требует, закупать медикаменты и инвентарь, с запасом, чтоб не одних их одних больница лечила, но и детей, и старушек, и заводчан, которым денег не платили по полгода. Злое было время, что и говорить. Но по-своему честное: кто смог — тот и взял, или кто смел — тот и съел. Как сейчас.

Поэтому моё вполне резонное предложение устремить свой взор, не сказать, чтоб алчный, но совершенно точно заинтересованный, не на свою землю, а на соседние, вызвало сперва ступор.

— Как это? — не поверил Буривой. Его недоверие дублировалось на лице Гарасима и даже Рыси.

— Да очень просто: пришли, взяли и ушли. Ну, может, спалили ещё чего-нибудь, — меня их инертное мышление даже удивило.

— А какая честь в том? — и опять эмоции на лицах были совершенно одинаковыми, да ещё некоторая чуть ли не брезгливость проскальзывала.

— Ты, Буривой, не там ищешь и честь, и то, что её уронить может, —терпеливо объяснял я. — Это на охоту когда за дичью идёшь, старых да малых щадишь, потому как у одних шкура вытертая да в шрамах, а у других маленькая ещё. А когда на волков облаву учиняешь, что овец твоих режут — другой подход! Там на развод на своей земле никого не оставляют. На болотах когда вески-деревеньки ставят, тоже змей ядовитых под корень изводят, да ещё шкуры-тушки их безголовые на ветках развешивают, чтоб не подползало змеиное племя подлое к местам, где детишки босиком бегают! Тут нет урона чести, по уму всё?

— По уму, — начали подниматься нахмуренные брови волхва.

— Ну так чего вы тогда насупились да голову дурите мне да себе⁈ Они покупают наёмников, чтобы наших убивать у нас же, почитай, дома! Насылают толпы трепачей, чтоб детей наших рабами растить! Вождям иным и то мысли об усобице втемяшить умудрились! Их что обнести, что извести — подвиг! — Всеслав сперва тоже гнул бровь над моим предложением. Но потом и сам проникся и прочих вон как ловко агитировал.

— Да неполный десяток Люта того же мне за одну-две луны столько добра натащит, что я любой пришедшей семье и три коровы куплю! — треснул князь по многострадальному столу, подводя итог беседе. И то, как разошлись брови Рыси, ему понравилось. Но ещё больше — хищные оскалы у него и у Гарасима. Эдак если по уму сделать — можно будет ту миграцию язычников и вовсе самоокупаемой сделать. Но это дело следующее, пока же достаточно было полнейшего взаимопонимания с одним из их старших.

Не знаю уж, чего там намешали травницы Буривоевы в обещанных отварах, или это ядрёные рассол капустный