Её тут же как корова слизала — так быстро умчалась Марфа в дом. Но мне было неприятно, что семья вот так обо мне думает. Так ведь недалеко и до бунта в элементарной ячейке общества — в нашей семье. Не хотелось быть обвиненным в смерти отца. Неприятно мне это.

Жилище знатного стрелецкого сотника Ивана Даниловича Стрельчина не казалось богатым. Но всё здесь было основательным. Вот заходишь в дом и видишь: всё чисто, все на своих местах, крепкие столы, лавки, ничего не шатается, не мокнет и не рассыхается.

Всё по-хозяйски. Пусть без ковров и стёкол. Маленькие оконца были затянуты слюдой, и в доме было темно, несмотря на то, что солнце уже взошло и день сегодня обещал быть безоблачным. Но это не портило впечатление от ухоженного жилья.

Я прошёл в большую комнату. Видимо, это была столовая — или, как теперь говорили, трапезная. Тут сидела пожилая, может, и не выглядела красавицей, но почему-то сразу мне показавшаяся милой и родной женщиной.

— Мама… — сказал я, и даже не знаю, правильно ли сделал, что подошёл, но тут же встал на одно колено и поцеловал обе руки женщины.

Охов и ахов возмущения от тех людей, что зашли в дом следом за мной, не было слышно. Да и плевать мне было бы на реакцию людей, если я хотел отдать данность женщине, которую очень хотел бы видеть и чувствовать своей матерью.

Не сразу, раздумывая, прислушиваясь, видимо, к собственным ощущениям, мама положила мне руку на затылок.

— Бог простит… И я прощаю… — сказала Агафья Стрельчина, моя мать. — Ведаю, что в бою батюшка наш погиб. То его воля. Страшился он помирать от старости, в саблей в руках желал почить.

— Матушка, — уже более решительно стал говорить я. — И ты, ни кто другой не ищите вины во мне.

Я посмотрел на молодого парня, сидевшего рядом с матерью и сжимавшего и кулаки, и зубы. Он смотрел на меня с ненавистью, будто бы готовился прямо сейчас рвануть в бой. Данила. Это не мог быть никто, кроме младшего брата, о котором успел рассказать отец. Он гордился Данилой-мастером.

— Данила, я поведу полк на защиту царя. Тебе же, как старшему, охранять родичей наших. В обитель пойдёте, сто рублей дам тебе. Отдашь их настоятелю монастыря, — говорил я.

— Уже отцовским серебром распоряжаешься? — прошипел Данила Иванович Стрельчин.

— Своим, Данила. Ещё раз перечить мне станешь — стрелецкий кафтан наденешь, а иным стрельцам я накажу охранять мать и сестру, — жёстко сказал я, ударяя кулаком о стол. — Нынче я голова рода нашего. И слушать меня станешь, аки батюшку ране.

Судя по всему, Данила — очень рукастый, мастеровитый парень, с техническим складом ума, но при этом не лишённый и воображения. Отец, конечно, говорил иными словами, но я для себя перевёл это так.

Но что Данилу пугало — это служба. Я не знаю пока, по нормативным ли актам стрелец, если имел сыновей, должен был их определять на стрелецкую службу. Или это не имело законодательного оформления, а было лишь данью традиции. Вместе с тем, если глава семьи — стрелец, то его детям, как правило, уготована подобная отцовской судьба.

Но Данила — ни в какую. А вот я, мой реципиент, напротив, всегда только и рвался быть стрельцом. Нет, сказал бы отец, то никуда бы братец не делся. Умным был и дальновидным сотник Иван Данилович Стрельчин. Понял, что сын-мастер-оружейник — куда как лучше, чем сын — плохой стрелец.

Уже через полчаса я стоял, как вкопанный. Вот только не меня вкапывали, а уже закапывали гроб с погибшим моим отцом.

Мать рыдала и уже дважды падала в обморок. Рядом стояли стрельцы да подхватывали её, били по щекам, приводя в чувство. Я слышал, как шептались бабы, черт их знает, откуда взялись, что всё правильно, горюет вдова по-людски. Мол, один обморок — это было бы даже неприлично.

И почему люди хотят абсолютно всё мерить какими-то мерками, укладывать всё в какие-то показатели? Вот я в обморок не падаю, но на душе так погано, что в какой-то момент даже захотелось ударить себя в бок. В тот самый, на который была наложена повязка. Так, чтобы заболела рана. А то с чего это она меня так мало беспокоит? Словно физическая боль могла бы побороть душевную — вот только это невозможно.

— Батюшка! — всхлипнула сестрёнка Марфа, когда немалый кусок глины, с трудом отлепившись от деревянной лопаты, с грохотом упал на гробовину.

Девочка прижалась ко мне, словно цыплёнок, ищущий укрытия. И впервые с момента начала погребения я немного оттаял. Обнял свою сестрёнку — четырнадцати лет от роду, но выглядевшую уже на все шестнадцать. По нынешним меркам — уже невеста. Да еще и какая! Вот мне головная боль — пристроить же нужно будет хорошо сестренку.

— Всё будет добре! Я защищу вас! И мужа тебе сыщу такого… буде на зависть всем знакомым девкам, — сказал я, подбадривая Марфу.

Упоминание об удачном вероятном замужестве приободрило девочку. Вот же! С младенческого возраста девицам вбивают в голову, что главная их роль — это выйти замуж, родить детей. А главная неудача в жизни — замуж не выйти. Тут монастырь только и спасет, или общество морально уничтожит «порченную».

А потом все пошли в трапезную стрелецкого полка. Именно тут и были подготовлены поминки. Мама сперва причитала, что это она должна была готовить. Да и все, мол, не по-людски… Но пономарь отчитал свое, быстро, за алтын «что-то забыв». Не было времени… Ну и как было не похоронить отца по-христиански? Пусть и в усеченном обряде.

— Всё! Более и часу у меня нет! — сказал я, вставая из-за поминального стола.

Так и порывался я обратиться к сидящим здесь же стрельцам: «Товарищи офицеры!». Насилу себя одёрнул. Но стрельцы и так поднялись следом за мной.

— Заботьтесь, коли у кого нужда будет из стрелецких жёнок и детей. Надо — так и серебром платите монахам! — сделал я последние наставления своим родным.

А после, лишь прихватив пару, как мне показалось, отличных пистолетов, пошёл на выход из дома. А были еще десятки заготовок на другое оружие. Нужно будет продвигать это направление. Кое-что обязательно подскажу. Зря ли некогда, в иной жизни, собирал старое оружие!

Я потратил несколько времени, чтобы и слово об отце сказать за поминальным столом, который некоторые по старинке