Цвигун зря так расстроен. Его ждет и хорошая пенсия, и государственную дачу у него никто не отберет, и машина с водителем (он же прикрепленный) будет всегда в его распоряжении.

Надо будет поговорить с Удиловым, попросить его, чтобы не устраивали расследование по поводу едва не случившегося столкновения…

Но что-то не давало покоя — какая-то информация, связанная с Цвигуном.

— Поворачивай. — скомандовал я, наконец сообразив, что не дает мне покоя.

Цвигун застрелился в восемьдесят втором году, у себя на даче в Усово. Сделал это на глазах у своего прикрепленного, перед этим так же вот, как сегодня, напившись. Не факт, учитывая мое вмешательство в исторический процесс, что самоубийство не произойдет раньше.

Усово относительно недалеко от Заречья. Оперативник знал адрес, и быстро вырулил к нужному дому — стандартной номенклатурной даче. Я вышел из машины и едва не вбежал в дом. На выходе столкнулся с оперативником, которого отправил с Цвигуном.

— Где он⁈ — быстро спросил его.

— Сдал прикрепленному, — доложил опер. — Очень переживает, что упустил Семена Кузьмича. Тот всю ночь пил, потом заставил прикрепленного выпить с ним, — рапортовал на ходу опер. — Сейчас на второй этаж, там кабинет. Семен Кузьмич немного протрезвел, в дом вошел на своих ногах.

Навстречу нам спускался прикрепленный Цвигуна — немолодой, грузный мужчина.

— Почему оставили его одного? — задал вопрос.

— Семен Кузьмич потребовал еще коньяка, а в кабинете все кончилось. Он отправил меня принести из бара в гостиной, — объяснил он.

И тут мы услышали звук выстрела.

Когда вбежали в кабинет, Цвигун сидел в кресле, пьяно улыбаясь. В руке пистолет, со стены осыпаются остатки зеркала. Он перевел взгляд на нас и его прорвало:

— Смысл дальше тянуть? Ну Перельман вырезал мне опухоль в легких. А еще одна вот здесь, — и он постучал пальцем по лбу. — Неоп-пре… непре-ре… В общем, оперировать нельзя. Перельман сказал, что рассосется. А не рассосалась… Знаете, как у меня сильно болит голова? — он всхлипнул, по щекам потекли слезы. — Всегда думал, что умру быстро, в один миг. А придется дальше мучиться…

Я подошел, забрал у него пистолет и, повернувшись к прикрепленному, сказал:

— Неси коньяк…

Скоро на столе появилась бутылка армянского коньяка, нарезанный тонкими ломтиками лимон и тарелка с сыром. Я плеснул немного коньяка на дно пузатого фужера.

— Ну что ты льешь мне, как бабе. Наливай до краев, полный. Мне есть что обмывать. Все-таки на пенсию… выпнули, — он зло глянул на меня, — благодаря тебе. Но спасибо не говорю, не говорю. — Цвигун взял фужер, сделал несколько больших глотков.

Злость его внезапно отхлынула, теперь передо мной сидел больной, усталый человек. Он бездумно крутил фужер и смотрел, как плещется на дне янтарная жидкость.

Я сел в кресло напротив и мысленно приказал: «Спите! Ваши глаза слипаются, веки становятся тяжелыми. Вы погружаетесь в здоровый, спокойный сон»…

Цвигун закрыл глаза, фужер выпал из рук, глухо стукнувшись о ковер. Я внушал ему, представляя, как рассасывается опухоль, как уходят метастазы. Внушал, что организм восстанавливается сам, убирая злокачественные клетки.

Я давно не занимался внушением, не было повода с тех пор, как помог Светлане справиться с болезнью. Теперь же не знал, получится или нет, но попытаться надо. Правильно ли я делаю, тоже не знал. Почему-то было предчувствие, что злопамятный Цвигун еще попортит мне нервы. Но поступить по-другому не мог.

Вышел из кабинета через полчаса.

— Сейчас его не будить, проснется — доложишь о самочувствии Семена Кузьмича генералу Рябенко, — дал распоряжение прикрепленному Цвигуна. — И проследи, чтобы больше не пил. Приведите его в норму, не первый же раз такой срыв.

С дачи Цвигуна позвонил Рябенко. Он выслушал меня и вздохнул.

— То же мне, не успел выйти на пенсию, как вздумал гонщика из себя изображать. Совсем с катушек слетел, — и Рябенко выругался. — Леня расстроится. Не вздумай рассказать ему это все. И так переживает. Я сам займусь Семеном Кузьмичом. Ты сам-то как?

— Да цел. Реакция хорошая, успел съехать на обочину. И, Александр Яковлевич, у меня просьба — Цвигуна в больницу бы положить, на обследование. Позаботитесь об этом?

— Ты думаешь, Володя, есть причина?

— Думаю, да, Александр Яковлевич. У Цвигуна онкология. Оперировал его Перельман — по сути фтизиатр. Это нонсенс, по меньшей мере странно. Почему не онколог? И не было консилиума. Да, несколько лет все было нормально, но это все-таки рак. Проконтролируете?

— Конечно, Володя. Сам займусь этим. — пообещал генерал Рябенко.

Я положил трубку и вышел на воздух, но даже на улице запах перегара преследовал меня.

— Ребята, подбросьте меня до дома, — попросил оперативников.

В Москву возвращались молча. Я думал о том, что полдня, по сути, коту под хвост. Политбюро прошло просто отлично, и вряд ли проблема ввода войск когда-нибудь еще встанет на повестке дня. Но Цвигун спутал все планы, и вряд ли сегодня еще что-нибудь успею сделать.

Дома застал только Лидочку. Она пылесосила в зале и орала песни. Слуха у девушки не было от слова «совсем», но она компенсировала энтузиазмом и силой голосовых связок, перекрикивая гудение пылесоса.

— Листья желтые над городом кружатся, с тихим шорохом мне под ноги ложатся… — «пела» она.

Я только успел снять заляпанные грязью ботинки, как в дверь позвонили. Открыл и улыбнулся, увидев расстроенную соседку.

— Владимир Тимофеевич, я настоятельно прошу прекратить это издевательство! Это же форменная пытка! — Олимпиада Вольдемаровна театрально заломила руку, приложив ладонь ко лбу. — У меня абсолютный слух, я всю жизнь отдала искусству, а пение вашей домработницы будет преследовать меня в кошмарах! Попросите Лиду убавить громкость. И этот жуткий гудящий аккомпанемент…

Пылесос умолк, но не Лидочка. Проорав:

— И от осени не спрятаться, не скрыться… — девушка вышла из зала, выкатив за собой синий корпус «Ракеты».

— А, Липа Валдемир-на, здрасьте! — она просияла и хотела продолжить пение, но, увидев, в каком состоянии