«Может быть, действительно, это все мираж? Может, это какая-то виртуальная картинка?»

Но нет, город выглядит вполне настоящим. От окна веет очень даже реальным жаром, и память подсказывает, что плачущая женщина тоже обнимала меня вполне материалистично. К тому же, толстяк слишком уж сильно воняет потом для призрака.

Словно бы в подтверждение своей материалистичности, тот начинает извиняюще бормотать:

— Моя госпожа, я совсем не желал тебя обидеть, я только хотел сказать, что людские языки злы, а помыслы полны зависти. Стоит тебе уехать, и твои враги мгновенно обратят это против тебя. По городу поползут слухи — раз Барсина сбежала, значит, совесть ее нечиста!

«Барсина! — повторяю про себя последнее прозвучавшее имя, и память подсказывает единственного известного мне человека с таким именем. — Персидская наложница Александра Македонского, родившая ему сына Геракла!»

И тут, как вспышка, в голове проносится совсем недавнее воспоминание. Вошедшая женщина обнимает меня и яростно шепчет:

«Кто теперь нас защитит? Кто убережет моего мальчика, моего ГЕРАКЛА, от этой стервы Роксаны?»

Почти обреченно шепчу про себя:

«Это же меня…! Это меня она назвала своим сыном Гераклом!»

Еще не высказанное предположение так логично вяжется с тем, что я уже увидел и услышал, но… Принять такое невозможно! Во всяком случае сразу! Я все еще не могу поверить. Принять то, что там за окном не две тысячи двадцать четвертый, а триста двадцать третий год до нашей эры, — это совсем нелегко. Еще труднее поверить в то, что я уже не старый, многоопытный капитан дальнего плавания, а малолетний бастард Великого Александра.

«Нет, нет и нет! — зажмурив глаза, мотаю головой и мысленно отказываюсь принять новую реальность. — Этого не может быть!»

В это время, словно в противовес моим мыслям, звучит голос толстяка:

— Госпожа, все, кто скорбит о смерти Александра, сейчас рядом с его телом. Тебе и твоему сыну тоже следовало бы быть там. Твое отсутствие лишь развяжет злые языки.

Открываю глаза и вижу, как только что плачущая женщина вдруг резко поднялась и утерла поплывшую тушь. Протянув мне открытую ладонь, она произнесла уже твердым грудным голосом:

— Геракл, дай мне руку! Мы идем прощаться с твоим отцом!

То, что она назвала Гераклом именно меня, теперь уже точно не вызывает никаких сомнений. Поэтому, не найдя лучшего решения, я подчиняюсь и просто подаю ей свою пухлую ладошку.

* * *

В пустом коридоре гулко отпечатываются торопливые шаги. Я едва поспеваю за взрослыми, и женщина буквально тянет меня за собой. Слева, семеня короткими ножками, сопит лысый толстяк.

Перед глазами проплывают украшенные фресками стены, мозаичные полы и резные мраморные колонны. Пытаясь оценить увиденное, я лихорадочно верчу головой. Надежда на то, что все это какой-то идиотский розыгрыш, до сих пор теплится в моем подсознании, и я тщетно стараюсь найти ей подтверждения. Как назло, все выглядит совершенно аутентично: никакого новодела, современных материалов и даже намека на машинную работу.

Впереди более ярким пятном высветился арочный проход, и мы притормаживаем перед ним. Женщина поправляет прическу, платье, а мужчина просто пытается отдышаться. Затем они вдвоем гордо вскидывают головы, надевают на лица скорбный вид, и мы заходим.

Впереди огромный зал с циклопическими колоннами, и только где-то у дальней стены видны собравшиеся люди. Навскидку, их человек пятьдесят, но в формате открывшегося пространства они кажутся крохотной кучкой, жмущейся в углу.

«Так, — быстро прихожу к пониманию, — если все-таки поверить в реальность происходящего, то, скорее всего, это дворцовый храм, а там, у алтаря, ближний круг прощается с безвременно покинувшим этот мир Александром».

Мы подходим все ближе, и лишь несколько человек из собравшихся, повернувшись к нам, приветственно кивают. Толстяк шепотом отмечает каждый такой жест, и в его шевелении губ я разбираю:

— Птолемей, Эвмен — да! Мелеагр, Селевк, Аттал, Антигон — нет!

С последним именем прослеживаю взгляд своего спутника и упираюсь в суровое лицо с повязкой, закрывающей один глаз.

В этот момент одноглазый повернулся в мою сторону, и его взгляд прошелся по мне как по пустому месту. Нет, скорее, он глянул на меня как на муху, насекомое, которое он прихлопнет, не задумываясь, стоит мне лишь задеть его слух своим писком.

Теперь я смотрю на всех остальных собравшихся здесь мужчин, и у меня пропадает всякое сомнение в том, где я нахожусь. В глазах каждого из них я нахожу убедительное доказательство того, что передо мной не актеры, что все эти люди вообще не имеют ничего общего с двадцать первым веком.

Я даже не знаю, как это объяснить, но с первого взгляда видно, что это совсем другие люди, слепленные из совсем другого теста. В глубине их глаз я нахожу такое абсолютное равнодушие к чужой жизни, что аж дрожь пробирает. Нет, это не маньяки и не убийцы; эти мужчины чтят закон, право и всё такое прочее, но любому из них раскроить череп или вспороть живот другому человеку так же легко, как плюнуть.

Эта привычка убивать, это равнодушие к чужим страданиям и смерти читается в каждом их взгляде, жесте, повороте головы… Это настолько очевидно и убедительно, что мне становится не по себе. В этот миг я по-настоящему начинаю понимать своих спутников: эту перепуганную женщину, этого задыхающегося от страха толстяка.

Здесь, в этом страшном мире, куда я так неожиданно попал, жизнь человека не стоит и ломаного гроша, и понимание этого каждым из ныне живущих впитывается с молоком матери.

Это понимание, как и одномоментное осознание того безумия, в которое я угодил, на миг вгоняет меня в ступор, но тут же отпускает. Многолетняя привычка не впадать в панику в сложных ситуациях берет свое.

«Как бы там ни было, — решаю для себя четко и бесповоротно, — каким бы безумием мне это ни казалось, но если существует хоть малейшая вероятность того, что я каким-то образом угодил в 323 год до нашей эры, то надо руководствоваться только этим резоном и никаким больше! Потому что если это действительно так, то любая ошибка, любое необдуманно сказанное слово может стоить мне жизни!»

Тут я не перебарщиваю, а рассуждаю согласно главному морскому правилу, которое гласит: всегда считай себя ближе к опасности! А в том, что 323 год до нашей эры уже сам по себе несет угрозу и опасность, сомневаться не приходится; достаточно лишь пройтись взглядом