Кучум не сразу заговорил. Он долго смотрел на советника, будто решая, стоит ли тот самого слова. Лишь затем его голос раздался тяжёлым, словно удар плетью:

— Карачи… Зачем ты берёшься за то, что не способен довести до конца?

Мурза склонил голову ниже.

— Повелитель, — произнёс он глухо. — Мы нашли русских бродяг, всё устроили, как было велено. Они подожгли рощу вогулов, и пламя поднялось до небес. Мы рассчитывали, что вогулы объявят войну Ермаку.

Глаза хана блеснули.

— А почему вы их сразу не убили? — резко перебил он.

Карачи вздрогнул, но ответил честно, без увёрток:

— Не успели. Они убежали.

— Убежали? — в голосе Кучума зазвенел металл. — И почему не поймали?

— Не смогли догнать, повелитель, — признался мурза.

Хан встал с ковра, широкие складки его халата распахнулись, тяжёлый кинжал блеснул в ножнах. Он сделал шаг вперёд, и шатёр словно сжался.

— Ермак смог их найти, — прогремел Кучум, — а вы нет? Казаки его настигли беглецов, и теперь они смеются нам в лицо! Они узнали в бродягах поджигателей и сняли обвинения с русских. Война с Ермаком отменилась! Ты понимаешь, что ты сделал? Ты разве мой советник? Нет! Ты глупец, который подставил меня перед всеми.

Мурза упал ниц, прижимаясь лбом к ковру.

— Вина моя велика, хан, — сказал он хрипло. — Я принял удар и заслужил твой гнев.

В шатре повисла тягостная тишина. Слышно было, как за стенами завывал ветер и трещали костры.

Кучум стоял, тяжело дыша. Его руки дрожали от ярости, но он не обнажил кинжала. Он знал, что Карачи ещё нужен ему как опытный воин и преданный человек, пусть и оступившийся. Если разделаться со всеми, кто когда-то провинился, останешься один.

— Ты позоришь меня, — произнёс он наконец, сдержаннее, но всё так же жёстко. — На войне нет места тем, кто надеется на милость или откладывает дело на потом. Надо убивать сразу, чтобы не было следов, чтобы не было языков. Кто упустил врага, тот виноват больше, чем сам враг.

Карачи поднялся на колени, глядя в лицо повелителю.

— Я понял, — сказал он тихо, но твёрдо. — Теперь буду убивать сразу.

Он коснулся лбом ковра ещё раз и медленно отступил к выходу. Когда полог шатра опустился за его спиной, Кучум остался один. Он долго стоял, сжимая рукоять кинжала, и в его глазах полыхала ненависть — к Ермаку, к русским, к собственным людям, которые снова подвели.

А в лагере, среди воинов и служителей, уже ходили слухи: хан кричал на Карачи, и тот едва избежал смерти. Большинство было довольно случившимся — мурзу в окружении хана мало кто любил.

Ветер рвал полог шатра, и казалось, что сама тьма Сибири шепчет хану о предательстве и о грядущей большой войне.

* * *

Осень приходит в Сибирь без стука — словно волк из чащи. Вчера ещё Иртыш дышал последним теплом, а нынче утренний иней серебрит траву, и дыхание клубится белым паром в студёном воздухе. Кашлык съёжился, как птица перед бурей. Брёвна почернели от сырости, соломенные крыши блестели после ночных дождей, кони в загонах били копытами — чуяли перемену и тревожились.

Я бродил по настилу вдоль стены города-крепости, что стал нам и пристанищем, и западнёй одновременно и вспоминал новость, от которой нас отвлекло объявление войны вогулами. Но теперь ситуация благополучно разрешилась. В голове висела одна-единственная мысль.

Иван Кольцо жив.

Не порублен саблями в той сече у Чувашского мыса, а томится в полусотне вёрст отсюда, в лапах людей Кучума. Эта весть для большинства была тайной. Нельзя, чтоб татарские лазутчики проведали о нашем знании — тогда они или убьют Ивана, или будут охранят сильнее, или переведут в другое место, которое мы никогда не найдем.

Для казаков Кольцо — не просто сотник, а душа дружины, один из главных людей после атамана. За ним шли в огонь и в воду, не раздумывая.

Перебежчик Якуб-бек не обманывал. Врать ему смысла не было никакого. По словам Ермака, клялся Аллахом и бородой отца, что видел Кольцо живым: исхудавшего до костей, но не сломленного. Глаза горят, спина прямая — настоящий казак.

И теперь у Ермака внутри все кричит: надо идти, вызволять товарища! Но должен быть разум холоден, как утренний иней. Поспешишь — попадёшь в силки.

По реке путь закрыт. Иртыш — дорога на ладони, каждый струг заметят ещё издалека. Татары не дети: либо засаду устроят, либо, завидев наших, уведут пленника в тайгу. А там — ищи ветра в поле. Растворятся в чаще, как дым.

Нужна хитрость. Но какая? Пока ничего толком придумать не могу. Поэтому надо подождать. Пусть атаман сам пока решает, как будем рисковать. Спросит меня — выскажусь.

Сейчас, скорее всего, он пошлёт (или уже послал) Прохора Лиходеева с его молодцами на разведку осмотреть местность и понять, что там можно сделать. Некоторые из них, например, тот же вогул Алып, могут ходить, как тени. Если кто и сможет выведать, где держат Кольцо и можно ли его вытащить, так это они.

А у меня сейчас — своя работа. Та, что никто, кроме меня, не осилит.

…Две идеи терзали меня, пока на повестке дня была надвигающаяся война с вогулами. И они настойчиво требовали воплощения.

Первая касалась оптических прицелов. Безумие для шестнадцатого века, ведь нет ни оптики, ни стекольных мастерских в привычном (да и в непривычном тоже) понимании. Но чем дольше я обдумывал эту затею, тем отчётливее понимал: это не прихоть, а необходимость.

План прост в теории, но дьявольски сложен в исполнении. Первым шагом я собирался попробовать приладить примитивный оптический прицел к нашим гладкоствольным пищалям. Разумеется, не для каждого казака — лишь для особых задач. Линзы, оправы, выверка, крепление… Придётся с нуля налаживать стекольное дело, учить мастеров шлифовке и полировке. Морока немалая, но выполнимая. Это станет первым шагом к невиданной здесь точности стрельбы. Вопрос в том, что гладкоствольное оружие имеет свои пределы, и они часто не зависят от прицела. Пуля, выпущенная из такого ствола, обладает невысокой кучностью.

Второй этап куда амбициознее — ружья с нарезными стволами. Для этого придётся изобрести способы сверления и нарезки канала. Но если удастся