Я обвел взглядом дядю Поздея и князя Хованского, который выпрямился, поняв, что речь пойдет о деле.

— Дядя Поздей, князь Иван Андреевич! — Голос мой звучал твердо, не допуская возражений. — Берите с собой Василия Бутурлина, верных людей и сотню стрельцов. Немедля! Обыскать подворья Шуйских, Головина и других заговорщиков. Найти их богатства.

Затем я повернулся к дьяку Власьеву, который внимательно слушал, вцепившись в подлокотники кресла.

— Афанасий Иванович, подьячие нужны для описи. Они пойдут с отрядом и будут следить, чтобы все изъятые ценности: золото, серебро, меха — немедленно вносились в государеву казну. Все должно быть по порядку.

Приказ, отданный с такой скоростью, заставил бояр переглянуться. Это было не просто решение — это акт захвата финансовой власти в государстве, совершенный без оглядки на Думу и прочие формальности. Но никто не возразил. Все понимали: это необходимость.

Тут же подал голос князь Одоевский, поднимая следующий насущный вопрос:

— Княже, а что со Стрелецким приказом? Басманов при смерти. Приказ без головы остался. Стрельцы — сила грозная, но без твердой руки опасная.

Я кивнул, показывая, что уже обдумал и это.

— Матвеем Григорьевичем Волынским приказ укрепим, — сказал я, глядя на него, и он удивленно вскинул брови, услышав свое имя. — Он и воеводой был, и рода не худого, и в деле себя показал. — Я обвел всех взглядом.

Возражений не последовало. Кандидатура была сильной и неожиданной.

— Значит, в Боярской думе это завтра и решим, — подытожил я, формально соблюдая приличия, но давая понять, что решение уже принято.

Продолжая военную тему, я повернулся к дяде Поздею.

— Найди мне князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Доставь его сюда. С почетом, но неотлагательно. У меня к нему разговор есть.

Это распоряжение заставило бояр напрячься еще больше. Судьба племянника главного изменника была неясна, и это создавало новую интригу. Что я задумал? Помиловать и приблизить? Или казнить вместе с дядьями? Я оставил их гадать.

Решив финансовый и военный вопросы, я перешел к последнему пункту повестки.

— Теперь о деле скорбном, но необходимом. О похоронах.

Я посмотрел на Власьева.

— Афанасий Иванович, на тебя с думными дьяками — подготовка погребению царя, патриарх Иов поможет, он уже занимается. Хоронить будем в Архангельском соборе, рядом с отцом его, государем Иоанном Васильевичем и братьями его.

— А народ, княже? — спросил Воротынский. — Допустить к прощанию?

— Обязательно, — твердо сказал я. — Любой москвич сможет прийти и проститься. Но порядок должен быть строгий. Открыть для входа Троицкие и Спасские ворота Кремля. А для выхода — все остальные. Чтобы давки не было. Вот ты, Матвей Григорьевич, со стрельцами за порядком и приглядишь.

Я отпустил их выполнять приказы. Москва снова пришла в движение, теперь уже под моей властной рукой. Я выиграл еще один раунд, но война за будущее России только начиналась.

Теперь надо было заняться не самым приятным делом, но таким необходимым.

Пышные палаты Кремля остались позади, сменившись узкими, сводчатыми коридорами, что змеились вглубь, под землю. Воздух становился холоднее с каждым шагом, пахло сыростью, затхлостью и той особой, ни с чем не сравнимой безнадегой, которой, казалось, пропитались сами камни этих подклетов. Пляшущие тени от факела в руках идущего впереди сторожа выхватывали из мрака потемневшие от времени стены, низкие дубовые двери, обитые железом, и редкие, забранные ржавыми решетками оконца под самым потолком.

Я шел молча, мои шаги гулко отдавались в тишине. За мной, стараясь не отставать, следовали дед Прохор, вернувшийся дядя Олег, доложивший, что Нагие под присмотром, и князь Воротынский. Воротынский же, бледный и сосредоточенный, исполнял роль главы сыскной комиссии, и по его напряженному лицу было видно, что эта новая обязанность дается ему нелегко.

— Открыть, — приказал я у первой двери.

Засов со скрежетом отодвинули.

Внутри на соломенной подстилке сидел Василий Шуйский. Он был грязен, одежда его порвана, но глаза… глаза горели неукротимой гордыней и лютой ненавистью.

— Ну что, князь Василий Иванович? — начал я спокойно, входя в камеру. Дед встал позади меня. — Посидел, подумал о грехах своих?

— Не тебе, выскочка, меня судить! — прохрипел Шуйский, вскидывая голову. — Ты такой же вор, как и он! Только он украл корону у Годунова, а ты — у меня, у Рюриковича, который хотел очистить Русь! Я хотел спасти Отечество!

— Спасти? — Я усмехнулся. — Ты хотел власти, князь. И ради этой власти готов был утопить Москву в крови. Но у тебя не вышло. Твои братья, Дмитрий да Иван Пуговка, сейчас сидят в соседних камерах.

Я наклонился к нему, понижая голос до шепота:

— И последнее. Все твои вотчины, все подворья, все злато-серебро, что ты копил для своего восшествия на престол, теперь пойдут в государеву казну. Чтобы я мог платить верным мне людям.

Я видел, как с каждым моим словом из глаз Шуйского уходит жизнь. Гордыня, ненависть… все сменилось пустотой. Он понял.

— Ты хотел стать царем, а стал никем. Все, ради чего ты пролил кровь, все, ради чего предал, — все это теперь мое. Скажи мне, Василий Иванович, оно того стоило?

Шуйский не ответил. Он был сломлен.

— Запереть, — бросил я сторожам.

Следующим был князь Федор Иванович Мстиславский. Он не проклинал меня, а сидел на лавке с холодным, обреченным достоинством.

— И ты, князь Федор Иванович… — начал я. — Зачем? Власти тебе не хватало или чести?

— Чести, — тихо, но твердо ответил Мстиславский. — Не мог я больше видеть еретика-расстригу и ляхов на престоле православном. Шуйский был меньшим из зол.

— И ради этого «меньшего зла» вы едва не отдали Москву на растерзание? — Я покачал головой. Но он не ответил, лишь опустил лицо.

Последним я посетил Михаила Салтыкова. Этот, в отличие от первых двух, рухнул на колени, едва я вошел в камеру.

— Княже! Государь! Помилуй! Не по своей воле, по принуждению! Шуйский силой заставил! К остальным изменникам я не стал заходить, много чести.

Покончив с изменниками боярами, я направился туда, где было жарче и пахло паленым — в пыточную. Здесь, в отдельной камере, сидели иезуиты. Главный мастер заплечных дел, кряжистый мужик с пустыми, усталыми глазами, почтительно поклонился.

— Ну что? — коротко спросил я.

— Молчат, княже. Зубы стиснули, терпят все. Крепкие, как железо, — вздохнул он, и указал на одного из них уже