Внутри него — тьма. Но и свет тоже. Свет, который горел в самых глубоких трещинах его сознания. Потому что, может быть, именно в этой тьме и живёт настоящая свобода.

Мирослав встал, и в этом движении было что-то неизбежное — как шаг по мосту, который ведёт в туман. Его пальцы медленно разжались, оставляя на столе несколько монет, и звон их был сухим, безжизненным — как стук шагов в пустом коридоре. Этот звук разрезал тишину, но не дал ей исчезнуть — только заставил её затаиться, стать ещё плотнее.

Николай остался сидеть. Его взгляд был спокоен, но в этой неподвижности Мирослав чувствовал: он провожает его не только глазами. Провожает мысленно — туда, где всё решается не словами, а тем, что скрыто за словами. Туда, где любой поступок — это выстрел.

— Эй, будь осторожнее, хорошо? — сказал Николай тихо, но в этих словах было больше, чем забота.

В них звучала усталость человека, который слишком хорошо знает, что значит быть на краю.

Мирослав задержался на миг, взгляд его коснулся лица Николая, и он едва заметно улыбнулся — но эта улыбка была горькой, как горечь старого кофе, как память, от которой нельзя отмахнуться.

— Всегда, — сказал он.

Слово это прозвучало мягко, почти беззвучно, но в нём было обещание. И не только Николаю — самому себе. Обещание, что он не позволит страху говорить за него. Что он не даст этому городу — со всеми его тенями, с его каменными глазами и пустыми окнами — проглотить его целиком.

Он вышел, и холод улицы сразу обжёг кожу — как чужой взгляд, который тянет за собой, заставляет дышать медленнее. Город жил своей жизнью, но для Мирослава он был как кошмар, из которого невозможно проснуться. Каменные громады домов, серые, с окнами, в которых горел тусклый свет, — всё это было не просто фоном. Это была тюрьма, которую он должен был победить.

«Теперь я знаю, что делать. Но это будет опасно», — слова эти звучали в его голове, не как мысль, а как приговор.

И он не знал, чьим голосом они звучали — своим или тем голосом, который всегда шепчет из темноты, когда ночь становится слишком длинной.

Он чувствовал, как земля под ногами становится вязкой — будто город сам цепляется за его сапоги, не пуская. И в этой тяжести была странная уверенность: он идёт туда, где никто не даст ему пощады. Но и он сам не даст себе права остановиться.

Его дыхание — короткое, обрывающееся, но в нём уже не было страха. Было только знание: всё теперь — борьба. Каждое слово. Каждый шаг. И каждое молчание.

Он шёл вперёд, и в этом холодном, вязком воздухе слышался только один звук — стук его собственного сердца. Тот самый стук, который больше не принадлежал ни ему, ни городу. А только тому, кто не боится идти, даже если за каждым углом ждёт тень.

Глава 104

Пациент, который изменит все

Мирослав шёл по коридору, и каждый его шаг звучал в ушах, как удар сердца — резкий, отрывистый, будто сам воздух отзывался эхом. Привычный шум больницы — приглушённые разговоры, шелест халатов, скрип обуви по кафелю — сегодня казался ему чужим, отдалённым, как голос из другого мира. Он не слышал этих звуков, не видел этих лиц. Всё в нём сужалось до одной точки, до одного слова: «доказательство».

«Если я смогу доказать эффективность методов… — слова эти горели в голове, ослепляя, не давая дышать. — Никто не сможет меня сломать. Даже Карпов».

Он знал, что Карпов ждёт. Ждёт, как зверь, что притаился в темноте — не потому, что голоден, а потому, что ему нравится ждать, нравится чувствовать, как дрожит в воздухе запах крови. Мирослав это чувствовал — этот запах, вязкий, как туман в переулках. И потому он шагал быстрее, не позволяя себе остановиться. Страх шёл рядом с ним, но он не отталкивал его. Потому что знал: без страха не будет решимости.

Коридор казался бесконечным — свет ламп, холодный и безжизненный, лился сверху, не освещая ничего по-настоящему, а только подчёркивая серые стены и лица врачей, которые не поднимали глаз. Словно знали: любое движение может стать их ошибкой. В этом свете каждый казался теней — врачи, медсёстры, пациенты. И сам Мирослав — тоже.

Он чувствовал, как всё тело сжимается от этой тишины, в которой слышно даже, как сердце бьётся не так. Каждая мысль казалась чужой — будто кто-то другой нашёптывал их ему, слова в темноте, слова, от которых не уйти.

«Это не просто борьба за зуб, — думал он, сжимая кулаки в карманах халата. — Это борьба за право быть услышанным. За право быть нужным».

Он знал — власть здесь всегда сильнее. И эта власть была не в приказах и не в бумагах, которые хранит архив за толстыми дверями. Она была в воздухе, в каждом взгляде, который слишком долго задерживался на нём. Она была в нём самом — в том, как его тело реагировало на запах карболки, на шорох шагов за спиной. Омега, который шёл против течения.

«Я должен найти этого пациента… — его мысли звучали, как глухой колокол в груди. — Найти его, пока не поздно. Пока Карпов не нанёс новый удар».

И в этом напряжении — странная ясность. Мирослав шёл всё дальше, и с каждым шагом понимал: назад дороги уже нет. Потому что то, что он задумал, — не просто медицинская практика. Это вызов. Вызов всем, кто считал, что он не имеет права решать. Вызов самому себе, самому городу, что дышал холодом и недоверием.

Он слышал, как трещат его собственные мысли — как лёд под ногами весной. Но не останавливался. Потому что знал: если сейчас он дрогнет — дрогнет навсегда. А в этом мире дрожь — хуже смерти.

Дверь в кабинет Ефима Степановича закрылась за Мирославом с тихим щелчком — этот звук прозвучал в его ушах, как