– Новые мелодии, любезный, привлекут зрителей, и вы много что будете с того иметь, – продолжаю торг, отмечая, как на мой порядок слов удивленно поднимается бровь скрипача, – в накладе не останетесь, слово дворянина.

В Польше много дворян из евреев, в Подолии так, наверно, из них каждый второй шляхтич. Свой я или нет – местный Паганини не знает, но уже не может, не оскорбив меня, отказать. Он протягивает инструмент.

Беру скрипочку. Нежно. Худа она боками. Но сработана добро. Встаю рядом с музыкантом, открывая подход прихожан к моему мариенгрошу, сиротливому лежащему в поставленной на снег шляпе. С чего начать?

«Аве Мария…»

Вижу интерес у выбравшихся первыми из церкви прихожан. Чувствуют, что мелодия духовная. В шляпу полетел первый медяк.

Так, теперь Бах. Который Иоганн Себастьян. Может, «Менуэт». Учил в третьем классе музыкальной школы. Не знаю, написал ли уже Бах его, если нет, то не сможет претендовать на авторские. К тому же я сильно импровизирую. Народ собирается. Для здешних мест это удивительная музыка. Даже на пошетте и в моем исполнении. Впрочем, на фоне хозяина инструмента я весьма неплох.

Добавим жару? Мясковский «Мазурка» – произношу я про себя, ибо Мясковский еще даже не родился, но уверен, живущие здесь мазуры узнают свою мелодию.

Народ оживился. Кто-то в толпе пританцовывает на месте.

Вижу у оградки женщину. То ли попадью, то ли монашку. Смотрит сразу и восхищенно, и неодобрительно. Ну так не все же горевать! На ограду храма садится голубка. Я весь в музыке. Давно так не накрывало. Голубка. Внутри все как обмерло. Она дирижирует крыльями. Иринушка? Ну нет, это музыка просто…

«Ланфрен-ланфра, ланта-ти-та…»

Играю и смотрю на голубку. На последних тактах она вспархивает и делает надо мной круг, встречает вторую голубку, почти белую.

Птицы вместе снова садятся на ограду, и как музыка затихает – сизая голубица улетает. У меня течет слеза. Я опускаю руки. Передаю инструмент хозяину. Меня выводят из ступора редкие аплодисменты.

– Спасибо, любезный, – говорю я скрипачу.

– Нет. Вы, вы, – прерывисто выдает он.

Я машу рукой.

– Панич, у меня полная шляпа, – отмирает еврей, – заберите, это ваши деньги.

– Нет, они твои и Божьи, – уже спокойно говорю я, – по десятой части отдай своим в шул и этой церкви, а я возьму только одну монету.

Крещусь на храм по-православному. Нашло что-то. Народ повторяет за мной и меня крестит.

Еврей кивает. Вытаскивает из шляпы наугад один тымпф и отдает мне. Я смотрю на зеленоватый кругляш.

На аверсе монеты написано «DAT PRETIVM SERVATA SALVS POTIORQ METALLO EST». С латинского: «Желание спасения Отечества превышает цену металла». Хорошее напутствие. Да и вложения, если считать в серебре, отбились как один к четырем по итогу. Будем жить!

РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ВАСИЛЬЕВСКИЙ ОСТРОВ. 18 (29) января 1742 года

Как всегда в таких случаях, весть о предстоящей казни разнеслась по столице со скоростью лесного пожара в сухую ветреную погоду. Толпы начали стекаться на площадь задолго до самого действа. Ходили слухи, что даже сама государыня решила лично присутствовать на колесовании своих врагов. В этом вопросе (как всегда под страхом смертной казни и принудительной прогулки в Тайную канцелярию) мнения разделились. Одни говорили, что этого быть никак не может. Другие же ссылались на то, что она дочь Петра Великого и в ней его кровь. Рубить головы и руки с ногами она, конечно, не будет, но лично поприсутствовать вполне может пожелать.

Под страхом еще более лютой казни обсуждали и грехи приговоренных. Нет, собственно, сама смертная казнь никого не удивила. Времена обычные. Времена суровые. Сама нынешняя императрица Елисавета Петровна (спаси, Господи, и сохрани благословенную помазанницу Твою!) могла при других раскладах оказаться в монастыре, в ссылке или даже на плахе. И многие были уверены еще совсем недавно, что и именно так все и закончится. Да, о перевороте знала почти каждая бродячая собака, но мало кто верил, что у цесаревны Елисаветы хватит духу, а за ней вообще кто-то пойдет против избранного Богом императора Иоанна Третьего.

О судьбе малолетнего государя шепталась вся столица и не только она. По крайней мере в тех частях, докуда уже доскакали гонцы или доехали сани. Зима. Реки в эту пору – это просто гладкие дороги. Никаких лодок или судов. До дальних пределов России новость о новой императрице может идти чуть ли не год. И новость о любом сообщении оттуда будет в столицу добираться еще столько же.

А пока – Санкт-Петербург. Васильевский остров. Площадь перед зданием Двенадцати Коллегий.

Эшафот.

Толпа.

Каре солдат.

Барабанная дробь.

Толпа замерла. Кто-то шепнул:

– Государыня не приехала…

На шепнувшего шикнули сразу несколько человек, обеспокоенно поглядывая друг на друга. А вдруг из Тайной канцелярии? Или просто донесет? Одно успокаивало – правило: «Доносчику первый кнут» по факту никто и не отменял. Могли спросить за ложный донос. Точно так же. На дыбе родимой.

РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ДВОРЦОВАЯ НАБЕРЕЖНАЯ. 18 (29) января 1742 года

Холодно и сыро. Ветер с Невы и с далекого залива. Иван Анучин стоял в оцеплении между Зимним и Адмиралтейством. Зачем стоял? А затем, что приказали и поставили. Цепь их оцепления была довольно жидкой, большая часть лейб-компанцев несла стражу внутри дворца или просто там грелась, в ожидании своей смены, ведь стоящих на морозе меняли каждые три четверти часа.

О том, что их выставят на караул вокруг дворца, разговоры в их казарме ходили с самого вечера. Конечно, под угрозой смертной казни, как и все, что связано с двором, всем, что вокруг него, и самой государыней. Оскорбление величества – один из самых страшных законов. Кара и проклятие на поколения вперед. Поэтому все болтали «по большому секрету».

Да и были перед глазами примеры, как опала сменялась милостью и наоборот. Казнимые сегодня на площади перед Двенадцатью Коллегиями тоже были всесильными, пока сам Анучин и его товарищи не вознесли государыню Елисавету Петровну на престол Всероссийский.

О том, зачем их ставят вокруг Зимнего, мнения в казарме были разные. Чтоб враги Матушки убоялись. Чтоб разгоряченная казнью толпа не слишком стремилась выразить верноподданнические чувства. Были даже разговоры, что некие пособники казнимых злодеев попробуют отбить приговоренных, а потом пойти прямо на Зимний дворец. Другой сказ был о том, что сначала попробуют свергнуть государыню, а уж потом идти отбивать Миниха, Остермана и прочих. Были и мнения, что во дворце или в Адмиралтействе, или в Петропавловской крепости, или еще где, прячут Ивана Третьего. И