Он снова зашелся в хохоте, представив лицо Августа в тот момент, когда маленькое лезвие опустится на шею его кукольного двойника.

— Делать! — наконец отсмеявшись, гаркнул он и ударил по столу так, что чарки подпрыгнули. — Немедля делать! Чтобы к отъезду была готова! Лучших мастеров! Лучшее дерево! Чтобы этот саксонский гусь на всю жизнь запомнил, как с русским царем шутки шутить!

Задание было получено. Теперь у нас была общая цель. Маленькая, злобная, но чертовски увлекательная.

К вечеру наш передвижной механический цех преобразился. Грохот парового молота сменился тишиной, а едкий запах горячего металла и масла уступил место тонкому аромату можжевелового лака и горячего воска. В тусклом свете нескольких масляных ламп, отбрасывавших на стальные стены пляшущие тени, я собрал свою команду.

— Итак, господа, — начал я, разворачивая на верстаке первый эскиз. — Задача простая и сложная одновременно: сотворить маленький механический театр. Злой, изящный и безупречно работающий.

Я изложил им замысел. Орлов, которого я попросил присутствовать, хмыкнул в усы и тут же вызвался помочь.

— Кукол, Петр Алексеич, я добуду, — пробасил он. — На рынке кенигсбергском этих дьяволов полно. Выберем самого жирного и нарядного. Будет за Августа.

— Только без лишнего шума, Василий Иванович, — напомнил я. — Бери с собой Федьку, у него глаз наметанный.

На следующий день они вернулись с добычей — двумя дорогими немецкими куклами в бархатных камзолах. Одна, пузатая, с глуповато-самодовольным выражением на фарфоровом лице, и вторая, тощая и высокая, стали идеальными заготовками.

Сложнее всего было с лицами. Эту тонкую работу взял на себя человек Ушакова, тихий живописец, которого тот привел в мастерскую под покровом ночи. Глядя на паршивую гравюру с портретом Августа и слушая едкие комментарии Дюпре о «саксонском гедонизме, застывшем в брылях», художник принялся лепить из воска. Через пару часов он создал две крошечные живые маски: одну — с отвисшей от ужаса губой короля, вторую — с холодным, ничего не выражающим лицом Петра.

Работа закипела. Андрей Нартов, как главный механик, тут же отошел к своему верстаку и, разложив инструменты, погрузился в мир шестеренок и пружин.

— Здесь, Петр Алексеевич, нужен анкерный спуск, как в брегетах, — бормотал он, чиркая мелом по грифельной доске. — Чтобы лезвие не просто падало, а срывалось. С задержкой в полсекунды. Для пущего драматизма.

Анри Дюпре, напротив, расцвел, сбросив маску скучающего консультанта и превратившись в увлеченного декоратора.

— Нет-нет, мсье Федор! — командовал он моим учеником, отливавшим из бронзы стойки эшафота. — Больше завитков! Больше рококо! Это должно быть произведение искусства, а не орудие казни. Варварство, облеченное в изящество, — в этом вся соль!

Матерясь сквозь зубы, Федька послушно добавлял на форму новые узоры. Затем, сменив инструмент, он с ювелирной точностью выковал под крошечным молоточком лезвие гильотины — идеально острый размером с палец, сделанный из обломка трофейного золингеновского клинка.

В разгар этой работы в мастерскую вошла Анна Морозова со свертком тканей, иголками и ножницами.

— Слышала, господа, вы тут в куклы играете, — с лукавой усмешкой оглядев наш творческий беспорядок, произнесла она. — Негоже венценосным особам на плаху идти в чем попало. Позвольте помочь с гардеробом.

Она села в стороне и, сдерживая смех, принялась кроить из обрезков алого бархата и золотой парчи крошечные королевские мантии. Ее ироничные комментарии разряжали атмосферу. Взрослые, серьезные мужики, только что обсуждавшие судьбу Европы, теперь с мальчишеским азартом возились с игрушечной казнью, и эта абсурдность, тонко подмеченная Анной, делала работу легче и веселее.

Мне оставалось лишь координировать этот странный оркестр, гася то и дело вспыхивавшие споры.

— Андрей Константинович, куда же еще усложнять? — с недоумением глядя на очередной чертеж Нартова, басил Федька. — Пружина лопнет — весь механизм встанет. Давай проще, на рычагах. Надежнее будет.

— Простота, Федор, хороша в паровом котле, — не отрываясь от работы, цедил Нартов. — А здесь нужна элегантность. Это как часы.

— А по мне, любая машина, хоть часы, хоть молот, должна в первую голову работать, а не красоваться, — не унимался мой ученик.

Я вмешался, предложив компромисс: основной привод оставить пружинным, как того требовала эстетика, но добавить дублирующий, скрытый рычажный механизм в качестве страховки. Простоту и надежность спрятать за внешней сложностью. Поворчав, оба согласились. Нартов даже придумал механизм для безопасной игры этой диорамы. Но это я потом только узнал.

Так, в спорах и совместном труде, рождалось наше маленькое произведение искусства, полное черного юмора и невысказанной угрозы. На моих глазах плавился невероятный сплав: цинизм и утонченность старой Европы в лице Дюпре, изобретательный перфекционизм новой русской инженерной школы Нартова и глубинная, основательная смекалка Федьки. Именно эта сила, этот гремучий коктейль, и была тем, что мы везли показать миру.

Готовая шкатулка — маленький, безупречный шедевр — стояла на верстаке посреди стружек и обрезков металла. Федька сдувал с полированной поверхности последние пылинки, пока Дюпре, прищурившись, вносил финальный мазок в алебастровую бледность кукольного лица. Дождавшись, пока все, кроме Нартова, покинут мастерскую под предлогом финальной калибровки, я подошел к своему походному сейфу.

Два оборота ключа, щелчок замка. Я извлек небольшой, тяжелый свинцовый пенал с восковой печатью. Внутри, на бархатной подушке, покоилась крошечная, толстостенная стеклянная ампула с мутноватой, маслянистой жидкостью.

Подошедший ближе Нартов сразу все понял. Лицо его напряглось, но в глазах был не ужас, а скорее мрачное понимание и профессиональная брезгливость хирурга перед грязной, но необходимой работой.

— Петр Алексеевич… все же решились? — тихо спросил он.

Не отвечая, я взял полую голову куклы-Августа и пинцетом аккуратно вложил ампулу в подготовленную нишу. Затем показал Нартову финальный штрих: вмонтированный в механизм гильотины крошечный, подпружиненный боек. Падая, тяжелое лезвие не только сбивало голову, но и своим весом взводило и тут же отпускало его. Удар приходился точно в центр ампулы.

— Грязно, — только и сказал Нартов.

— Война вообще грязное дело, Андрей Константинович, — ответил я, устанавливая голову на место. — А эта — вдвойне.

Дверь мастерской со скрипом отворилась, и в облаке морозного пара на пороге вырос Петр. Пришел принять работу.

— Ну, потешники, показывайте, что наваяли! — пробасил он, с любопытством оглядывая шкатулку.

Склонившись над ней, он расплылся в довольной ухмылке.

— Ха! Гляди-ка! Август — вылитый! Словно живой, только напуганный! А я-то хорош, а? Строг! — он цокнул языком, а затем его взгляд упал на лезвие гильотины. По-хозяйски он протянул свой огромный