— И это все? За целый день? — спросил он, и в голосе его звучала уже не насмешка, а нетерпеливая жадность. Он уже считал в уме, сколько это может стоить.

— Все? — я медленно выпрямился и посмотрел на него. — Петруха, ты смотришь на крошки со стола и думаешь, что это весь пирог. А пирог… — я указал на мокрое, грязное сукно, устилавшее дно шлюза, — вот он.

Я подошел к началу желоба и осторожно, сантиметр за сантиметром, начал отгибать деревянные клинья, державшие ткань. Затем, так же медленно, я свернул сукно в тяжелый, мокрый рулон. Оно выглядело как обычная грязная тряпка, пропитанная илом и песком. Никакого блеска, ничего, что могло бы намекнуть на сокровище. Я видел, как снова вытянулись их лица. Они не понимали.

— Игнат, таз с чистой водой. Сюда, — скомандовал я.

Игнат, чье лицо оставалось непроницаемым, как гранит, принес большой деревянный таз, который жена Елизара использовала для стирки. Я поставил его на ровный камень.

— А теперь, господа старатели, — я обвел их взглядом, — смотрите внимательно. И запоминайте. Вот так выглядит настоящее богатство.

Я взял тяжелый, мокрый рулон сукна и опустил его в таз с чистой водой. Затем начал методично, не торопясь, полоскать его. Вода в тазу мгновенно стала мутно-серой. Я выжимал ткань, снова полоскал, переворачивал, тер ее руками, выбивая из ворса каждую застрявшую частицу. Когда я закончил, сукно стало просто мокрой серой тряпкой. Я отложил его в сторону. В тазу плескалась непрозрачная, грязная жижа.

— Ну и? — не выдержал Тимоха. — Грязи наболтали, только и всего.

— Терпение, — сказал я, и это слово прозвучало как заклинание.

Я дал воде в тазу отстояться. Минуту. Другую. Тяжелые частицы оседали на дно. Затем я осторожно, одним плавным движением, начал сливать мутную воду. Медленно, чтобы не взболтать бесценный осадок.

Вода уходила, и дно таза начало обнажаться. Сначала показался слой обычного серого песка. Потом, когда воды осталось совсем на донышке, я увидел его.

Это был не блеск отдельных крупиц. Это было сплошное, густое, матовое сияние. Тонкий, но плотный слой мельчайшего золотого песка покрывал дно таза, как будто кто-то рассыпал в нем солнечный свет. Когда я легонько качнул таз, этот слой пришел в движение, заиграл, переливаясь, как живой.

На берегу ручья воцарилась мертвая тишина. Было слышно, как ветер шумит в соснах и как потрескивают дрова в далеком костре. Никто не дышал. Семён, Тимоха, Петруха — трое измученных, забитых жизнью мужиков — смотрели на таз с таким выражением, будто перед ними явился ангел господень. Их рты были приоткрыты, а в глазах стояла смесь священного ужаса и детского, чистого восторга. Елизар медленно снял шапку и перекрестился двумя перстами. Его сын посмотрел на золото, потом на меня, и в его взгляде читалось благоговение. Даже Степан, мой циничный и все повидавший писарь, подался вперед, и его бледное лицо залилось румянцем.

— Батюшки… святы… — прошептал Семён, и голос его сорвался. — Да тут… да тут…

— Больше, чем вся Прохорова артель дней за пять намывает, — закончил за него Петруха. Он говорил шепотом, будто боялся спугнуть видение. — А мы… за один день. Из пустой породы…

Он сделал шаг вперед, протянул руку, чтобы коснуться чуда, но Игнат, стоявший рядом, молча положил свою тяжелую ладонь ему на плечо. Петруха замер, как будто наткнулся на стену.

— Не трогать, — глухо произнес солдат.

Я взял таз обеими руками. Он был тяжелее, чем казался. Золото — металл коварный, плотный. Я подошел к ним, показывая каждому.

— Вот, — сказал я, и голос мой прозвучал в оглушительной тишине, как выстрел. — Вот ради чего мы строили чистый лагерь. Вот ради чего мы пьем кипяток. Вот ради чего мы работаем по часам, а не до гроба. Это — не удача. Это — порядок. И ум.

Я посмотрел на троих бывших артельщиков.

— Вспомните, сколько вы получали в поселке? Сколько золотников в день сдавали приказчику? А сколько он записывал вам в ведомость?

Они молчали, опустив головы. Эти воспоминания были унизительны.

— А теперь смотрите. Здесь, — я качнул таз, и солнце снова заиграло на золотом песке, — я думаю, не меньше чем грамм триста-четыреста. За один день. И это все — наше.

Слово «наше» подействовало, как удар. Они привыкли, что все, что они добывали, принадлежало хозяину. Приказчику, купцу — кому угодно, но не им. Мысль о том, что эта гора сокровищ принадлежит и им тоже, была настолько ошеломительной, что они не сразу смогли ее осознать.

— Так мы ж… мы ж теперь богачи, Андрей Петрович! — наконец выкрикнул Тимоха, и его крик разорвал оцепенение.

— Мы не богачи, — поправил я его, ставя таз на землю и накрывая его чистой тряпицей. — Мы — артель. И это только начало. Завтра мы намоем еще. И послезавтра. И с каждым днем мы будем становиться сильнее. Но помните: об этом золоте никто за пределами нашего лагеря не должен знать. Ни единая душа. Слово, вылетевшее отсюда, принесет за собой не богатство, а смерть. Понятно?

Они закивали так яростно, что, казалось, готовы были откусить себе языки. Страх перед приказчиком и Рябовым был все еще силен, но теперь к нему примешивался новый, куда более мощный стимул — страх потерять то, что они только что обрели.

— А теперь, — я выпрямился, отряхивая руки, — ужин. И спать. Завтра будет тяжелый день.

Вечером у костра царила непривычная атмосфера. Усталость была, но она была легкой, приятной. Люди ели уху, и на их лицах играли отблески пламени и отсветы будущего богатства. Они перешептывались, бросали на меня уважительные, почти благоговейные взгляды. Я больше не был для них чудным купцом. Я стал кем-то вроде колдуна, вождя, человека, который знает тайну.

Когда все улеглись, ко мне подошли трое. Игнат, Степан и Елизар. Мой военный совет. Мы отошли в сторону, подальше от спящих.

— Ну, командир, — первым заговорил Игнат, и в его голосе я впервые услышал что-то похожее на улыбку.