Атаман отвернулся и подошел к узкому оконцу. Долго смотрел на заснеженный двор, скрестив на груди руки.

— Малый круг собирать будем, — наконец произнес он. — Пусть казаки решают. А ты, Максим, будешь объяснять, что к чему.

…Через полчаса в избе собралось человек десять. Сидели, разговаривали, что-то обсуждали, резко замолчав, когда Ермак поднял руку.

— Братья казаки! Максим привел к стенам Кашлыка целое остяцкое племя. Семьдесят с лишним душ. Без моего ведома и дозволения. Говорит — от смерти спасал. Слушаем его, а после решать будем.

Я вышел в центр круга. Лица казаков были хмурые, настороженные. Начал говорить, стараясь не упустить ничего важного. Рассказал про мерячение, про голод, про то, что видел в стойбище.

Первым выступил сотник Гаврила Ильин.

— Нечего нам тут лишних кормильцев заводить! В Кашлыке места и так мало, в тесноте живем. А тут еще семьдесят язычников! Да они нас самих объедят к весне!

Его поддержал другой сотник, Иван Гроза.

— И потом, кто знает эту хворь ихнюю? Вдруг на наших перекинется? Начнем тут все дергаться да чужие слова повторять, как бесноватые!

Я поднял руку, прося слова:

— Мерячение — не зараза, братья. Это от одиночества долгого происходит, от голода, от страха. Когда люди месяцами в тайге сидят, друг с другом почти не говорят, вот и начинается. В Кашлыке, среди людей, при нормальной пище — не будет ничего такого.

— А откуда ты знаешь? — спросил Гаврила. — Может, духи злые их попутали?

— Духи тут ни при чем, — твердо ответил я. — Я слышал о таком и раньше. В большом поселении, в Кашлыке, этого не случится. В одиночестве разум мутится. Но стоит изменить условия жизни — и болезнь отступает.

— Все равно неправильно это, — проворчал еще один сотник, Иван Алексеев. — Нас царь-батюшка послал Сибирь покорять, а не спасением язычников заниматься.

— А разве не написано в Писании — накорми алчущего, напои жаждущего? — возразил отец Игнатий, который тоже присутствовал на кругу. — Мы же христиане, не можем людей на смерть бросить.

— Они же нехристи, идолопоклонники! — крикнул Гаврила.

— И что с того? — ответил Игнатий. — Может, увидев нашу доброту, и ко Христу обратятся со временем. А так — какой с нас спрос перед Богом будет, если дадим погибнуть целому роду? Не по-христиански это — людей в беде бросать. Да, язычники они, но души-то живые. Господь нам в грех вменит, если помереть им дадим. А что до еды — так весна придет, отработают. А то и раньше. Остяки — народ работящий, не хуже нас трудятся. А в умении в этих краях охотиться даже лучше, опытнее.

Спор разгорался все жарче. Одни говорили о нехватке припасов, другие — о том, что лишние рабочие руки не помешают при подготовке к весенним схваткам с татарами. Кто-то опасался недовольства местных остяков и вогулов, на чьи охотничьи угодья пойдут за зверем поселенцы.

— С соседними родами можно договориться, — сказал я. — Выделить новым людям участки для охоты, установить правила.

— А что если другие роды тоже захотят под наши стены? — спросил Гаврила. — Всех принимать будем?

— Каждый случай отдельно рассматривать надо, — ответил Ермак, который до сих пор молчал. — Но Максим прав в одном — если мы покажем себя не только воинами, но и защитниками, местные народы скорее примут нашу власть. Страхом людей долго не удержишь, нужно и уважение заслужить.

Затем продолжил.

— Хватит спорить. К голосованию приступаем. Кто за то, чтобы пустить остяков в Кашлык — скажите.

Раздались голоса.

— Пустить! Пусть живут! Примем их!

— Кто против? — спросил Ермак.

Против было несколько человек, но гораздо меньше.

Отлично! У меня все получилось! Я смог убедить людей. Остяки спасены.

Атаман обвел всех тяжелым взглядом:

— Решение принято. Остяков пускаем. Но! — он повернулся ко мне. — Ты, Максим, за них головой отвечаешь. Случись что — с тебя первого спрос.

Я поклонился:

— Принимаю, атаман.

— Тихон! — сказал Ермак старосте. — Найди место для юрт. Пусть в восточной части ставятся, наверное. И смотрите, чтоб не ходили, где попало. В острог никого не пускать.

Староста кивнул:

— Сделаю, Тимофеич. Место найдется.

— А ты, Савва, — Ермак повернулся к Болдыреву, — проследи, чтобы порядок был при вселении.

Савва выпрямился:

— Будет исполнено, атаман!

Когда круг стал расходиться, ко мне подошел Ермак.

— Ты, Максим, больше так не делай. Сам эти вопросы не решай. Последний раз такое чтоб было. Понял?

— Понял, Ермак Тимофеич.

Он хмыкнул:

— Будем надеяться, чтоб остяки твои и впрямь пользу принесли. А то люди тебе этого не простят, если лишние рты просто так кормить придется.

Атаман развернулся и ушел, оставив меня стоять посреди опустевшей избы. Савва подошел и хлопнул по плечу.

— Все хорошо! Я ж говорил тебе, что так будет!

Я засмеялся.

— Ты как раз говорил, что все будет наоборот!

— Это я шутил, — тоже засмеялся Савва. — Пошли к остякам, говорить о решении атамана.

…Мы вернулись к реке, где терпеливо ждал наш обоз. Остяки сидели на нартах, кутаясь в меховые одежды. Дети прижимались к матерям, мужчины угрюмо смотрели на стены Кашлыка. Айне стояла отдельно, ее расшитая бисером парка развевалась на ветру.

— Что решили? — спросила она.

— Добро пожаловать в Кашлык, — ответил я. — Ваш род будет жить под защитой казачьих стен.

По толпе остяков прокатился вздох облегчения. Женщины заплакали, мужчины расправили плечи. Вождь что-то долго говорил на своем языке, и хотя я не понимал слов, по интонации было ясно — он благодарит духов за спасение.

— Вперед! — скомандовал я. — Заводи упряжки в ворота!

Собачьи упряжки тронулись с места, полозья заскрипели по утоптанному снегу. Казаки выстроились по обе стороны, провожая необычный караван. Из ворот Кашлыка высыпали зеваки.

Тихон уже ждал нас у южной стены, показывая рукой на расчищенную площадку.

— Вот здесь пусть становятся. Дров принести велю, а там уж сами обустраивайтесь.

Остяки принялись разгружать нарты, доставать свернутые чумы и юрты. Работа закипела — мужчины устанавливали жерди, женщины натягивали стены из оленьих шкур. Дети носились вокруг, радуясь концу долгого пути.

Я стоял в стороне, наблюдая за этой картиной.

Солнце уже клонилось к закату, окрашивая снег в розовые тона. Над новым стойбищем поднимался дым первых костров. Айне подошла ко мне, сняла с шеи амулет из клыка медведя.

— Это тебе. За спасение моего народа.

— Не нужно, Айне. Я сделал то, что должен был.

— Возьми, — настояла она. — Духи будут хранить тебя.

Я принял амулет, спрятал под рубаху. Носить его, наверное,