К вечеру мы закончили первый проход. Весь диск был покрыт мелкой, матовой «чешуей». Он выглядел как щит древнего воина. Я взял его и понес к поверочной плите. И тут нас ждало разочарование.

Диск стал плотнее. Но его повело. Он выгнулся «чашей», пусть и совсем немного. Наша работа создала новое, неравномерное напряжение. Мы были в тупике. Моя гениальная идея оказалась не такой уж и гениальной.

— Я же говорил… — мрачно начал Федор, но осекся. Он видел отчаяние на моем лице.

Мы сидели в тишине, глядя на испорченный диск. Десятки часов труда — впустую. И тут Федор, механик с верфей, вдруг хлопнул себя по лбу.

— Погоди-ка, парень. А мы на верфи, когда лист брони ведет от ковки, его ведь не только с одной стороны правим. Мы его переворачиваем… и простукиваем с обратной. Легкими ударами. Напряжение снимаем.

Я расплылся в улыбке. Конечно! Компенсация! Его практический опыт, помноженный на мою теорию!

— Федор, ты гений! — я вскочил, и усталость как рукой сняло. — Нам нужно не просто чеканить. Нам нужно чередовать! Проходим круг тяжелыми ударами с одной стороны. Потом переворачиваем. И проходим тот же круг легкими, «успокаивающими» ударами с другой! Мы будем не просто уплотнять металл, мы будем балансировать напряжение внутри него!

На следующий день работа закипела с новой силой. Теперь это был сложный танец. Я или Степан наносили ряд тяжелых, формующих ударов. А потом Федор, с его невероятной силищей, брал легкий молоточек и проходил тот же участок с обратной стороны, нанося едва заметные, но частые удары, которые, как он выразился, «уговаривали» металл.

Это было невероятно долго. Это была пытка. Но к вечеру следующего дня диск был готов. Мы снова понесли его к поверочной плите. Он все еще имел легкую, едва заметную «волну», но это уже было нечто, с чем можно было работать.

— Теперь моя очередь, — сказал я, беря в руки свой самый острый резец-шабер.

Последний этап был за мной. Час за часом, под своей лупой, я вручную соскабливал с поверхности микроскопические доли миллиметра, убирая последние неровности. Это была уже не работа механика. Это была работа ювелира.

Наконец, я закончил. Я вытер пот со лба.

— Ну, принимайте, мастера.

Я осторожно опустил диск на полированный гранит.

Он лег. Плотно. Без малейшего покачивания. Без единого зазора.

Он не был идеален по меркам моего, двадцать первого века. Но для 1807 года… он был совершенен.

Мы победили. Не только металл. Но и собственное невежество. Федор и Степан смотрели на идеально ровный медный диск с благоговением, как на чудотворную икону. Я же чувствовал лишь глухую, свинцовую усталость. Несколько дней непрерывной, кропотливой работы выжали из меня все соки.

— Все, — сказал я, обращаясь к механикам. — На сегодня хватит. Отдыхайте. Завтра будем собирать станок.

Они ушли, а я остался. Мне нужен был воздух. Голова гудела от лязга металла и напряжения. Я вышел из душной мастерской на крыльцо флигеля. Гвардеец, дежуривший у двери, вытянулся в струнку. Я махнул ему рукой, мол, вольно, и спустился во внутренний двор.

Солнце клонилось к закату, окрашивая стены дворца в теплые, золотистые тона. Я сделал несколько глубоких вдохов, пытаясь проветрить голову. Гвардеец следовал за мной на расстоянии десяти шагов, не приближаясь, но и не упуская из виду. Я уже привык к своей тени.

Я прошел мимо кухонных построек и услышал приглушенные голоса своих охранников, которые сменились с поста и теперь отдыхали на завалинке.

— … а я тебе говорю, нечистый он, — говорил один. — Сидит целыми днями взаперти, с камнями своими колдует. Князь к нему чаще, чем к любовнице своей бегает.

— Да ну тебя, — отвечал другой. — Просто мастер хороший. Талантище.

— Талантище? А чего ж он в церковь ни разу не сходил за все время? В воскресенье все люди как люди, а он чертежи свои чертит. Я у Прошки спрашивал, тот ему еду носит. Говорит, у него и креста нательного нет. Чернокнижник, говорю тебе. Князь нашего черта в клетке пленил.

Я остановился. Они, заметив меня, тут же замолчали и вскочили, вытянувшись по стойке смирно. На их лицах был написан испуг. Я посмотрел на них долгим, тяжелым взглядом.

— Мне бы в церковь, — сказал я тихо. — Да грехи не пускают. Слишком много работы для блага Отечества.

Они густо покраснели. Я прошел мимо, оставив их переваривать мой ответ. Но их слова зацепили. Я действительно ни разу не подумал о таких вещах. Мой мир состоял из физики и химии. А их — из веры, слухов и суеверий.

Я отошел в сторону, под сень старых лип, что росли вдоль садовой аллеи. Охранник смущенно следовал за мной. И тут я увидел их. По главной аллее, со стороны парка, шел князь Оболенский. Он был не один. Под руку он вел молодую даму в элегантном, светлом платье.

Я замер, невольно прячась за стволом дерева. Даже с расстояния в пятьдесят шагов ее красота поражала. Не кукольная прелесть петербургских барышень, а нечто иное. Точеная, почти античная чистота линий. Высокий лоб, прямой нос, гордая посадка головы. Она двигалась с какой-то невероятной, врожденной грацией.

Мозг шестидесятипятилетнего геммолога Анатолия Звягинцева сработал мгновенно, на уровне рефлекса. Он начал анализировать. Кожа — как полированный мрамор лучшей каррарской породы, без единого изъяна. Глаза — глубокого, василькового цвета, как у цейлонских сапфиров высшей воды. Фигура — идеальная пропорция, золотое сечение. Это не человек. Это шедевр. Работа великого мастера.

Но в этот момент семнадцатилетнее тело Григория, в котором я был заперт, предательски взбунтовалось. Сердце сделало кульбит и забилось часто-часто, отдаваясь гулом в ушах. Ладони вспотели. К щекам прилила горячая краска. Я, который только что холодно рассуждал о технологиях и металлах, вдруг почувствовал себя нелепым, неуклюжим подростком, пойманным врасплох.

В этот момент мимо меня, семеня к кухне, пробежал Прошка. Он заметил, куда я смотрю, и, поравнявшись, заговорщически прошептал:

— Князь-то наш с самой де Грамон гуляет. Аглая Антоновна. Говорят, первая красавица при дворе.

Он хихикнул и скрылся. Аглая де Грамон. Имя было таким же изящным, как и она сама.

Оболенский что-то говорил ей, она смеялась. И в этот момент ее взгляд случайно скользнул в мою