Андрей приехал к пяти часам, как его и просили. Он ожидал увидеть старика и был приятно удивлен, когда дверь ему открыл высокий поджарый крепкий мужчина с виду лет шестидесяти, седой, коротко стриженный, с седой полоской усов под носом, в светлых брюках, рубашке без галстука и кирпичного цвета пуловере, сжавший ему руку так, что далеко не хилый от природы Андрей едва успел среагировать и твердо ответить на пожатие.

Хозяин провел Андрея в комнату и усадил на низкий угловой диван и сам сел на тот же диван, под углом. Взятое из рук Андрея важное письмо от директора небрежно бросил рядом с собой на диван.

– Извините за вторжение, Дитер Васильевич, – сказал Андрей, – но господин Егоров очень просил меня приехать к вам для консультации, хотя убейте – не знаю, кто кого и по какому поводу должен консультировать.

– Начнем с имени, – сказал Лобанов. – Прошу вас звать меня Дмитрием Васильевичем. Дитер – это по документам. Посмешище и мучительный позор. Веяние моды, знаете ли. Поменял имя после войны, теперь жалею, а куда денешься. Для друзей я Дмитрий.

– Хорошо, – согласился Андрей, слегка удивившись скорости, с какой его зачислили в друзья.

– А консультация, – весело подмигнул Лобанов, – что консультация. У нас на юго-западе консультацией называется вот что, – и жестом фокусника извлек откуда-то из-за спинки дивана литровую бутылку водки, почему-то ледяную, и две рюмки. – Секундочку, принесу закусить чем бог послал. У вас там, на востоке, как – водку еще пьют? Или все больше виски да джин? Посмешище и мучительный позор, – он улыбнулся.

– Пьют, пьют, – ответил Андрей, который водки тогда еще почти не пил, и подумал обреченно: «Кажется придется пить». Цитату про посмешище он опознал и подумал удивленно: ну, читал я по молодости Заратустру, почти наизусть знал, но чтобы вот так в разговор вставлять…

Пить тогда пришлось, да еще как…

…Пока Андрей отвлекся на воспоминания, ему снова налили, и он снова выпил вместе со всеми, на этот раз за молодую пару, сидевшую в дальнем конце стола, под окном. Пара, как оказалось, неделю назад сыграла свадьбу. Унесли тарелки из-под закусок, Маша внесла большую кастрюлю с вареной картошкой. Кастрюлю пустили по кругу. Следом появилась огромная сковорода с чем-то мясным, пахнущим так, что рот у Андрея немедленно наполнился слюной, несмотря ни на какие закуски. Разложили по тарелкам мясо, выпили под горячее…

Вечер катился вперед. Слегка потерявший счет времени Андрей расслабленно и с умилением наблюдал, как дружески, весело, любовно общаются сидящие вокруг него люди, как им легко и приятно друг с другом – дома у него такое бывало только, когда приходил Лева, и то редко, а тут – просто чудо какое-то. «Как у них это получается? – думал Андрей. – Что в них такое есть, чего нет в нас? Чего уже нет в нас? Или никогда не было? Это мы потеряли или они приобрели?»

Он наклонился к Павлу, сидевшему слева, и сказал тому на ухо:

– Павел, дорогой, какие же вы счастливые люди, что можете вот так собираться, общаться…

Павел медленно повернулся, глянул, и Андрей запнулся, увидев его глаза: покрасневшие от водки, измученные, умоляющие.

– Андрей, – прошептал Павел. – Я тебя прошу: увези нас с Машей отсюда. Придумай что-нибудь. Что хочешь. Мы тут больше не можем.

Глава 9

«Куда же, если не домой?» – думал Петр Николаевич. Поразительным образом Россия, или точнее Петербург, оставались для него домом, несмотря на время, проведенное за границей в детстве, несмотря на тяжелую память революционных лет, несмотря на годы, прожитые в эмиграции, сначала в Дании, потом в Германии. Несмотря на то, что здесь он женился, здесь у него была семья, дом, работа, да можно сказать именно здесь он окончательно сформировался, повзрослел, хотя и сохранил пылкость и способность остро реагировать на все что угодно, мгновенно вспыхивать и так же быстро успокаиваться. Он мог понять тех эмигрантов, которые рвались назад в Россию, потому что не могли найти в Европе надежного заработка или испытывали неудобства от плохого знания языков. Но он-то, с детства говоривший по-немецки и по-французски (а теперь еще и по-датски) не хуже, чем по-русски, быстро и без особых усилий нашедший хорошую работу и устроившийся – он-то почему все время думает о возвращении?

То, что это влияние жены, Петр Николаевич не признавался даже себе. Тем более что Вера никаких серьезных аргументов в пользу отъезда не приводила – повторяла все время, что в национал-социалистам не верит, а при чтении газет – они всегда читали газеты вслух по вечерам – глаза ее темнели и на лице появлялось упрямое и вместе с тем жалобное выражение загнанного в угол человека.

– Ольга, ну вот ты мне скажи, почему она так рвется в Россию? – спросил однажды Петр Николаевич, дождавшись минуты, когда Вера вышла пройтись.

– Не знаю, Петенька, – задумчиво ответила Ольга. – Не думаю, что у нее есть какие-то разумные доводы, какие-то аргументы, которые ты мог бы принять. Мне кажется, ее ведет женский инстинкт.

– А тебе что ваш женский инстинкт подсказывает? – тут же вспыхнул Петр Николаевич.

– Мне? – мягко улыбнулась Ольга. – Мне он подсказывает, что адмиралу через год будет семьдесят пять и что он там один.

– То есть ты…

– Вам решать, где жить и как жить, – сказала Ольга, – а я поеду к Николаю Карловичу. Там и боцман похоронен…

Осенью тридцать пятого решились ехать. И как сначала оттягивали, откладывали решение, безотчетно пытаясь продлить спокойную и устроенную мюнхенскую жизнь, так, решившись и отослав бумаги в Советское посольство, нетерпеливо бегали каждый день к почтовому ящику: нет ли ответа? Ответа все не было, вместо ответа однажды в дверь позвонили, и появился вежливый молодой человек, представился Сергеем, работником посольства и довольно долго просидел, расспрашивая Петра Николаевича и Веру о семье, о жизни в России, об эмиграции. Петр Николаевич с удивлением поймал себя на том, что он этого молодого человека не то что побаивается, а как-то напряженно себя с ним чувствует, и что в рассказе его почти против воли его революционная деятельность становится чуть ли не центром повествования, а про бегство из Петрограда он рассказывает скупо и без деталей. Но молодой человек на деталях и не настаивал, сказал только, что обязательно придет еще раз, и ушел, пообещав скорый ответ.

Однако время шло, а обещанного ответа все не было. Уже и Рождество отпраздновали, а сразу после Нового года Ольга стала собираться. Она, в отличие от советских, решала и действовала быстро: к концу января распродала часть вещей, собрала свой