Я замер, пытаясь осмыслить его слова, но ничего не понял. «Что за чертовщина происходит? Какая кровь, и при чем тут его рука?»

Он еще раз показал мне на свое запястье, и тут я разглядел на нем три точки. Они даже не выцвели с годами. Такие яркие, будто татуировку нанесли совсем недавно. Хотя татуировка ли это вообще? Может какие-то странные родимые пятна?

А дед продолжал тянуть ко мне руку и требовательно хрипеть, указывая взглядом на шашку.

Я понял, что он хочет взять шашку, и, конечно, вложил рукоять ему в ладонь. Дед, держа шашку в левой, поднес к клинку свою худую, морщинистую правую руку.

Он провел рукой по лезвию — и кровь деда стала впитываться в клинок. Тонкие красные струйки бежали по металлу и словно растворялись в нем. Порезал он как раз то место, где были три точки.

— Руку! — сказал он мне.

Не знаю, почему я это сделал. Здравого смысла в этом не было ни на грош. Но я протянул руку деду. Он левой схватил ее, перевернув запястьем к себе, и быстрым движением клинка нанес мне точно такой же порез, как и себе.

Когда из моей руки тоже потекли на клинок красные струйки, дед приложил свою руку тем местом, где были три точки, к моей.

— Гришка! — собравшись с последними силами, захрипел дед. — Я ухожу. Ты теперь голова. Последний в нашем роду… Но тут-то спокойно, тебе в другое место сейчас надобно… Там все плохо у нас, в любой момент светлая струна порваться может. Сокол удал, да мал… Поддержать бы его, чтоб все сделал как надо…

Признаться, я вообще ни черта не понял из бормотаний деда. Принял их за предсмертный бред, вздохнул с сожалением и сочувствием.

Раздумывая, что сказать и как поддержать деда в последний миг его жизни, я пропустил вспышку — тот самый момент «перехода».

Полыхнуло, бахнуло. К чертовой матери выбило сознание, а потом уже тот рев, гул и темнота…

Сознание возвращалось рывками.

Веки дернулись, приоткрылись, и тут же в глаза, сквозь щель в стене, врезался ослепительный луч. Все поплыло, и я снова нырнул в темную пустоту.

Попытка номер два… Или уже три? Сбился со счета.

Окончательно очнулся, когда в зубы мне грубо ткнулась какая-то посудина, и в пересохшее горло полилась живительная влага. Кажется, это была колодезная вода — вкус у нее какой-то особый. Я жадно глотал, захлебываясь, пока передо мной расплывчато маячила фигура: невысокий мужичок с кудлатой головой, такой же бородой, одетый в замызганную холщовую рубаху.

Напившись из глиняной крынки, что он поднес к моим губам, я закашлялся. Осмотрелся, насколько позволяла дикая боль в шее, и понял: дела мои плохи. Очень хреновы, если честно.

Я висел. В прямом смысле этого слова. Руки за запястья были связаны веревкой, а она перекинута через толстую балку под потолком какого-то сарая или амбара — пока не разобрал.

Воздух был густым и спертым, пахло затхлой пылью, прелым сеном и.… сладковато-металлическим душком собственной запекшейся крови на спине. Где-то подгнивала древесина, отдавая сыростью и грибком. За стеной скреблись мыши. Этот мир был жив, и ему не было до меня никакого дела.

Спина горела огнем, словно по живому мясу провели раскаленной пилой. Каждое движение, каждый вдох отзывался в мозгу яркой вспышкой боли. Плечи и руки онемели до состояния чужеродных деревяшек. Сквозь онемение пробивалась тупая, ноющая ломота, исходившая из самих суставов, вывернутых неестественным образом. Голова тоже раскалывалась. Не просто болела — гудела, как перегруженный трансформатор.

Черт подери, что происходит⁈

— Мужик… — хрипло позвал я, надеясь, что тот хоть что-то мне прояснит.

Но незнакомец словно бы обиделся на единственное произнесенное мной слово. Сплюнул презрительно, прошамкал нечто невразумительное и, ковыляя, направился к выходу. Скрипнула дверь, лязгнула щеколда. Я вновь остался один.

Твою ж мать, где я, черт возьми⁈ Память, вернись! Я стал лихорадочно прокручивать в голове последние события. Станица Волынская. Хата старого казака. Его слова о том, что мне нужно поддержать кого-то… Мал да удал… или наоборот? Что-то про сокола еще было. И что надобно мне куда-то в другое место…

Черт побери! Неужели это и есть то самое место, куда меня отправил помирающий дед своим кровавым ритуалом? Вот это подарочек от нежданного родственничка… Прям какое-то проклятье!

Сил в организме — ноль. Кое-как вывернув шею, я смог рассмотреть свои руки и ноги. Это были явно не руки и ноги взрослого мужика. Вместо моих привычных, все еще крепких и мускулистых конечностей я видел исцарапанные ручонки и ножки тощего мальчонки-подростка.

Непонятно, сколько я так провисел, отрешенно глядя на пыль, подсвеченную пробивающимися сквозь щели лучами солнца. Думать не хотелось. Внятные мысли, способные объяснить — «Что, черт возьми, такое со мной происходит?» — в голову не лезли. В таком жалком состоянии я, видимо, опять отключился.

Пришел в себя от того, что какой-то кособокий детина с силой хлопал по щеке.

— Ну шо, болезный, очухалси⁈ — прогудел над ухом бас.

— Где я? — с трудом разлепив слипшиеся губы, спросил я. Разумеется, высоким голосом подростка. Но с этой мыслью я уже свыкся и потому особо не удивился.

— Где-где… Ведомо где! В усадьбе у графа Жирновского.

Я усиленно соображал, но вслух больше не произнес ни слова. Привычка держать язык за зубами, выработанная годами службы, сработала на автомате. Особенно когда голова плохо соображает. Лучше молчать, чем нести чушь. Или, не дай бог, выдать важную для противника информацию. А, судя по всему, вокруг меня сейчас именно противники.

— Живой, чертяка! — проговорил мужичок, тряхнув мою голову за волосы. От этого движения боль вновь прошибла все тело.

— А мы уж думали, что преставился. Хорошо тебя Прохор вчерась отходил, ну, дык… Поделом, как говорится! Ладно, на вот, попей ишшо, — сказал он, вновь поднеся к моим губам крынку с водой. — Ну так это, повиси покамест, еще тебя не велено развязывать.

«Кем не велено⁈ Какой, к черту, Прохор?» — подумал я, но больше у этого детины выяснить ничего так и не сумел. Он, уходя, сунул мне в зубы кусок ржаного сухаря. Я ухватился за него и стал потихонечку рассасывать. Сил не было, а тут хоть такая, но все-таки пища — глядишь, еще и побарахтаюсь.

Кособокий детина ушел, прихрамывая. А я, рассасывая во рту его убогое угощение, размышлял дальше. Понемногу начиная соображать, порылся в своей памяти и понял — там начали появляться чужие воспоминания! Уж точно не из жизни старого ветерана